Дорогостоящая публика
Шрифт:
— Нада, а что такое выкидыш?
Она вся подобралась, сняла руку с моей головы. В выражении лица появилось какое-то нарочитое пренебрежение.
— Ну, можно сказать, что выкидыш — это в своем роде крушение планов. Скажем, мы планируем, что Отец нам вечером поджарит бифштексы на гриле, однако Отец в ожидаемое время домой не является. Значит, нам приходится выкинуть из головы эту идею.
— И только?
Мгновение она молчала, как бы и не глядя на меня. Невозможно было сказать, на что она смотрит, о чем она думает. Помолчав, она произнесла:
— А что, дружище, не отправиться ли нам в «Хоу-Джоу»?
— Ты никогда не говоришь мне правду, Нада, — с горечью сказал я.
— Ну что ты ко мне пристал? Оставь меня в покое, дружок!
Зазвонил телефон, она быстро сняла трубку.
— Да, добрый день, да! — быстро проговорила она.
Погруженный в летаргию, я смотрел на нее и думал, как это странно, что она — моя мать. Мне так о многом надо поговорить с ней, а говорим мы ни о чем. Время нашего общения истекает, пролетает мимо, как легкий ветерок, а она тратит последние мгновения на разговор с Тем, Другим…
— Ах, не серди меня, я не могу сейчас разговаривать, — говорила Нада тем же тоном, каким разговаривала со мной. — Когда? Сегодня вечером? Нет, не сегодня. Завтра! Нет, он не вернется. Пойми, я не могу сейчас говорить! Я просила мне не звонить. Да! До свидания.
— Кто это звонил, Нада? — спросил я.
— Не называй меня «Нада», негодник! — сказала она. И поднялась не спеша, радостная. Голос ее прозвучал как бы издалека, будто она все еще разговаривала по телефону. — Ну что, едем ужинать или как? Что сидишь?
Однако в тот вечер ужинать мы не поехали: произошла странная вещь. Либби поскользнулась на ступеньках заднего крыльца, растянула лодыжку, и нам пришлось за ней ухаживать. Это случилось как раз тогда, когда мы собрались выезжать, мы покорно вернулись обратно. Именно так обычно в жизни и происходит. Сначала все движется в каком-то разумном направлении, как вдруг кто-то берет и поскальзывается, падает и этим нарушает все планы. Столько лет прошло, а я по-прежнему испытываю безотчетную ненависть к Либби…
2…
Да, да, моя Нада была существо ненасытное. Помните историю про старого брюзгу Ювенала, объевшегося до блевотины из чистой злобы, когда он осознал, что врата в царство сладострастия закрыты перед ним? И если вам известна эта история, вы должны быть наслышаны и о том, что произошло, когда в Лондон заявились, каждый в свое время, Лоренс Стерн и Чарлз Черчилль, эти святоши, эти до умопомрачения растленные обжоры, единственным смыслом существования для которых стало поглотить побольше всякой всячины. А сколько известно нам разных сумасбродов-литераторов, чьи писульки — сущая, не способная никого удовлетворить грубятина, и которые отправлялись кто в Лондон, кто в Париж, кто в Рим, кто в Нью-Йорк специально для того, чтобы чем ни попадя набить свою утробу и свой мозг. Но подобно тому, как Ювенала рвало от переедания, так и Наду рвало всем тем, что она с такой жадностью поглощала в жизни. И подобно тому как Стерн и Черчилль скончались от злоупотребления излишествами, так и Нада приближала свой конец своей чрезмерной ненасытностью.
На следующий день после падения Либби Нада уехала из дому, бросив мне:
— Ричард, ты не рассердишься?
Затарахтел двигатель, я смотрел, как желтый автомобиль удаляется по проезду Лабиринт, и прикидывал про себя, не отправиться ли мне вслед за ней на велосипеде. Нет, ни к чему все это! И как раз в половине шестого к дому подкатил еще один желтый автомобиль. Отец вернулся на день раньше.
Появившись, он не стал заезжать в гараж. Я это отметил про себя. Я сидел, не зажигая света, на кухне, в том уголке, где мы обычно завтракаем, и ждал. И прислушивался: Отец посидел немного в машине, уставясь на пустой гараж. Наконец вышел и направился к заднему крыльцу.
— Папа?
Он побрел на кухню.
— А, это ты…
Сначала улыбка у него как-то не получалась, потом получилась. Каким-то принудительным жестом он взъерошил мне волосы.
— Что, Нады нет дома? В магазин поехала за продуктами?
— Не знаю.
— Не сказала, когда вернется?
— Не помню.
— Тэкс! Гм… — ничего не значаще произнес Отец.
Он прошел в гостиную и зажег свет. Я тронулся следом, сначала в коридор, потом в гостиную. Комната слишком длинная. И стоя в дверях не поймешь, пусто в ней или кто-то есть. Все время такое ощущение, будто кто-то притаился в дальнем углу за огромной пальмой в кадке или просто где-то в глубине, и его не видно. Перед тем, как Отец зажег свет, мне казалось, что там кто-то сидит у камина.
— Когда она уехала? — спросил Отец.
— Несколько минут назад.
— Так поздно? Очень странно, — сказал он.
Мы вернулись в коридор. Отец зажег еще одну люстру, и тут мы услыхали, как кто-то скребется в конце коридора за дверью, ведущей вниз, в кладовку.
— Боже, это еще что такое? — с неподдельным изумлением воскликнул отец.
Я побежал по коридору, распахнул дверь вниз, и мы увидали, как два бурундучка, точно безумные, припустили вниз по ковровым ступенькам.
— Что это? — вскричал Отец. — Крысы? Мыши?
— Бурундуки.
— Какого черта они делают здесь, в нашем доме?
— Наверное, по ошибке забрели.
Отец тяжело и сипло дышал. Мы прислушались и уловили лихорадочное царапанье маленьких коготков где-то там, внизу, и тут с Отцом что-то сделалось. Он всхрапнул, сорвал с себя пиджак, бросил мне.
— Вот я их, наглых зверюг!
И ринулся вниз, перепрыгивая через две-три ступеньки, большой, тяжелый, потный; на площадке лестницы он подхватил оставленную Либби щетку и, потрясая ею, как грозным оружием, ринулся в большую комнату цокольного этажа. Три бурундука в панике кинулись врассыпную, а Отец с воплем: «Эгей! Эгей!», точно легендарный техасец, припустивший за клейменым быком, устремился на них, потрясая своей щеткой, весь клокоча от ярости.
Я опустился на нижнюю ступеньку, обхватил руками колени. Отец бросился в угол, замахнулся щеткой, ударил с силой. Бурундука кинуло в сторону, рикошетом он отлетел, неистово суча в воздухе крохотными лапками, от стены.
— Эгей, паршивец ты этакий! — взревел Отец.
Выпучив глаза, он мощным рывком описал громадную дугу своей щеткой и на сей раз подхватил ею бурундука, шмякнул им об стенку. Тот мягко плюхнулся на пол, а Отец развернутой плашмя щеткой, звучно сопя, продолжал что есть силы колотить по нему.