Дорогой чести
Шрифт:
Не спеша трусит низкорослая лошадка. На спине извозчика, на старом армяке, встряхивается и ходит туда-сюда выбитый на железной бляхе нумер, выданный полицейской частью. На особо крутых ухабах одновременно с качанием этого нумера сползает по жесткому, набитому мочалой сиденью и сам ездок. И плотнее запахивается в шинель, ехать-то далеко…
«Его, пожалуй, холодом да нечистыми чулками не отшибешь от Академии, — думает Непейцын. — Вон как глаза горят на гипсовых Геркулесов да Меркуриев, будто невесть
Вот наконец и Сампсониевский мост, а за ним пятиглавая церковь, синяя с белым. За сквозной оградой различил памятник на могиле Волынского, около которого последний раз видел Григория Ивановича. А теперь тут и они с Назарычем где-то навек легли… На колокольне ударили к вечерне. Значит, тащились с Васильевского часа полтора.
— Налево, налево вороти, к третьему, кажись, владению…
Из калитки вышла женщина в черном платке, аккуратно охватившем круглое доброе личико.
— Не вы ли вдова Ивана Назарыча? — спросил Непейцын.
— Я, батюшка. — И вдруг встревожилась: — Не с Яшенькой ли что?
— Нет, с ним все хорошо, — успокоил ее Непейцын, вылезая из саней. — Но я как раз насчет мальчиков…
— Так с Санечкой? Захворал?
— Да нет, оба здоровы…
Когда шли к розовато-серому дому, на цепи вертелся и лаял кудлатый пес. Сергей Васильевич поглядел на будку. Окошко заколочено тесинкой.
И вот он опять в горнице, где сидел шестнадцать лет назад, через три дня после свадьбы Екатерины Ивановны.
— Уж не господин ли вы Непейцын? — спросила Марфа Ивановна.
— А как вы догадались? По ноге?
— По ней. И дочка писала, что в Туле служите. А уж Иван-то Назарыч как вас поминал!
Сергей Васильевич рассказал, как бывал у Тумановских, о посещении корпуса и о своем самозванном родстве.
— Спасибо, батюшка, добрая душа! — поклонилась Марфа Ивановна. — Такое родство им ноне ох как надобно!
— Уж вы поддержите, что хоть вашей матушке племянником довожусь. Бывают офицеры из сдаточных, так будто и отец мой выслужился.
— Я что же… — потупилась вдова. — Да случится ли вскорости про то сказать? Они ведь с осени не бывали, когда Катенька с казенной квартиры съехавши, тут приставала.
— Что ж так?
— Опасаются издевок товарищей за простое звание наше… Только вы их, ваше благородие, не корите, — спохватилась вдова. — Им ведь с господами век жить, коли до офицеров дойдут…
— Корить не стану, — сказал Сергей Васильевич, — оттого что от упреков толку не жди, но при случае поясню, что стыдиться им нечего. А теперь прощайте, почтенная, вы ведь в церковь шли.
— Поспею. Позвольте хоть попотчевать вас. Есть лепешки на меду, творог свой. Или простой пищи не принимаете?
«Решит, что и я вроде внуков», —
— Спасибо, Марфа Ивановна, если не так хлопотно…
Жуя лепешку и запивая ее топленым молоком, спросил про последние годы Назарыча. Прослужил он до преобразования коллегии в министерство, когда отставлен с пенсионом. Сначала, дело было весной, даже обрадовался: буду, говорил, в огороде копаться, починю по дому то и се. А под осень похудел, сник, молчал часами у печки, а ежели заговорит, то либо вспоминал, как Катя девочкой была, либо про канцелярию. Шутка ли, пятьдесят лет туда ходил. До рождества протянул, дождался, что дочка навестить приехала — зять не часто ее отпускал, — а в феврале пожаловался на колотье в боку, пролежал с неделю, да и велел попа позвать.
— Как же вы живете одна? Не страшно?
— Пустила племянника Ивана Назаровича жить, тоже канцелярского, Ермолаем Саввичем звать. Всё с вечера до утра человек в доме.
— Не женатый?
— Холостяк. Тихий. А два покоя пустуют. Где сидим да где Катя в девушках жила. Сдала бы хорошим людям, так места наши глухие, край города. На огороде зайцы, когда луна, всю ночь играют и Полкана не боятся. А я с цепи не спущаю: жалко, коли их задерет.
— А как яблони обгложут? — спросил, улыбаясь, Непейцын.
— Нет, яблони околь дома, тут Полкан лает, а они на задах…
Перед самым отъездом в гости Петя Доброхотов сробел:
— Увольте, Сергей Васильевич… Работки мои возьмите, покажьте, если спомянут, а сам я, право, не могу-с…
— Помилуй, чего бояться? Тебя Михайло Матвеевич сам звал, и ко мне ты в гости не раз хаживал.
— То у вас и народу много. А тут я, право, что конфузно сделаю… Нет уж, лучше я Лотте Карловне к обеду завтрашнему готовить помогу-с.
Непейцын подумал, что, может, разговор о судьбе гравера лучше вести без него, и поехал один.
Прежде чем просить гостя к столу, Мария Ивановна долго рассматривала Петины работы, потом сказала:
— Жаль, что юноша не пришел, я бы ему показала несколько резных камней, что у меня есть. Он почти готовый мастер. Научит ли его чему ваш Либерехт? Скорей у Гордеева и Мартоса заниматься надобно лепкой. И какое человек удивительное творение! От простого оружейника — и вдруг рождается создатель таких прекрасных барельефов.
— Не совсем так, Мария Ивановна, — заметил Непейцын. — Отец Петра был тоже гравер, его посылали на здешний Монетный двор у медальеров учиться. Умер рано, а то бы многое сыну передал.
Обед оказался таким, как обещал Иванов: щи, гречневая каша и клюквенный кисель. Но в щах плавала сочная говядина, в каше хрустели шкварки, к киселю подали миндальное молоко. Да еще перед щами выпили перцовки, а после киселя — отличного портвейна. Все было как будто по русскому субботнему обычаю, но так вкусно, что Непейцын к концу обеда почувствовал — мундир в талии тесноват.