Дорогой чести

Глинка Владислав Михайлович

В последний вечер засиделись с Марфой Ивановной за самоваром.

— Попеняла бы вам, что мало пожили, — вздохнула вдова, — да и на том спасибо великое. За внуков и за Петю тоже — все нам с Ермолаем не так одиноко вечера коротать… Еще уж скажу напоследок, мысль какая однажды пришла, как вы с Сашенькой разговаривали и он к вам, как теленок, ластился… Не рассердитесь, что, глупая, подумала: «Вот бы Сергею Васильевичу к нам шестнадцать годов назад по делу своему хоть разок пожаловать, пока Катенька девушкой тут жила». Ведь на нее многие господа заглядывались. Ничего, что писарская дочка, а капитан флотский и поручик гренадерский из столбовых дворян свах засылали. Так не пошла, его дождалась… А к вам-то, знаю, у ней сердце легло бы. Да не судил господь…

— Ну, полно, Марфа Ивановна, раз того не случилось… — сказал Непейцын.

А у самого вдруг словно засосало под ложечкой: «Да, чего я тогда на полгода раньше к Назарычу не заехал?»

Великие

Луки

И на этом тракте подорожная, выданная петербургским генерал-губернатором, вместе с расторопностью Феди доставляла лошадей без задержек, так что каждый день проезжали по две-три станции. Но очень плохи были ночевки в станционных домах — клопы и тараканы, храп и сонное бормотание не давали толком уснуть. Да к тому же шла масленая неделя, проезжие требовали у смотрительш блинов, и от кухонного чада у Непейцына так разбаливалась голова, что две ночи провел в своей кибитке, кое-как залатанной Федором.

Во Псков въехали уже под великопостный звон. Встали в гостинице, немногим опрятней «Гамбургской», выпарились в торговой бане, выспались, и Сергей Васильевич, надевши полную форму, отправился представляться губернатору. Щурясь от мартовского солнца, дошел до длиннющего двухэтажного здания старой архитектуры, стоявшего торцом к реке Великой, а фасадом на площадь с двумя будками — полицейской и военной. В занимавшей нижний этаж канцелярии чиновники посоветовали идти наверх — господин губернатор нездоров, в присутствие не спущается, но в покоях его дежурит секретарь. Дежурный этот подтвердил, что его превосходительство простудились на масленичном катании, но пошел доложить. Вероятно, он рассказал про ордена Непейцына, потому что скоро в приемную выглянуло полное желтоватое лицо под старомодной пудреной прической с буклями и внимательно глянуло на грудь посетителя. Потом показался серый шелковый шлафрок и под восклицание: «Oh, mein lieber Kriegskamerad!» [10] — Сергей Васильевич оказался в пахнущих рисовой пудрой и шалфеем мягких объятиях губернатора. Затем, ухваченный за рукав, был введен в обставленный облезлой золоченой мебелью кабинетец, где в виде объяснения хозяин указал на портрет офицера в мундире екатерининского времени с Георгиевским и очаковским крестами на груди, стоящего, подбоченясь, на фоне подернутого дымом сражения.

10

О, мой дорогой боевой товарищ! (нем.)

— Что? Затрудняет узнавать во мне сей кавалер? — горестно воскликнул губернатор. — Таковой был храбрый Ламсдорф, командир астраханские гренадеры. А сего дни только хворает и пасьянс складывает. — Он указал на карты, лежащие на столике.

— А мы как раз с астраханцами в одной колонне на штурм шли, — подтвердил Сергей Васильевич. — Я тогда в бугских егерях служил…

Опять раскрылись шалфейные объятия обрадованного губернатора:

— Так, значит, вы шел в колонне доблестный бригадир Меендорф! Он за сей штурм генералом произведен, а полковник Ламсдорф бригадиром образовался… О, какая встреча в скучный Плесков!

Прошло немало времени, пока растроганный немец оторвался от боевых воспоминаний и, приказав подать кофею, рассказал, как, измученный ревматизмом, вышел «к статским делам», расспросил, где после Очакова служил Непейцын, и наконец дошел к нынешнему дню. Нет, он не извещен еще о назначении подполковника и удивляется его быстроте. Великолуцкий городничий помер всего месяца два, и губернское правление отписало про то в Петербург не так давно.

Сергей Васильевич умолчал, откуда узнал про освобождение городничества, но на вопрос, долго ль ждал назначения, сказал правду, что, представленный к сей должности графом Аракчеевым, с которым учился в корпусе, вовсе не должен был ожидать. На имя Аракчеева губернатор никак не отозвался, но выразил учтивое удовлетворение тем, что отныне самый удаленный от его взоров уездный город будет под рукой заслуженного офицера. Он правит губернией всего шесть лет и еще за множеством дел не смог побывать в Великих Луках, до коих двести пятьдесят верст по дурной дороге, но надеется совершить сей вояж в ближнее лето. Ах, сколь медленно движутся все губернские дела! Вот хоть бы учреждение гимназии. Который уж раз представляет о сем министру народного просвещения. Надо же образовать господ дворян, которые не хотят отдавать детей в губернское училище, раз там учат разночинцев… Потом старик выразил сожаление, что подполковник проезжает через Плесков — так на старославянский манер он произносил имя Пскова — теперь, а не ранее, всего неделю назад. Тогда несомненно получил бы удовольствие от балов, первый из которых давало дворянство, а второй чиновники Плескова. Тут Сергей Васильевич неосмотрительно заметил, что безногому на балах не весело, и его превосходительство разахался так, что закашлялся. А когда отдышался и ощупал механическую ногу, то всего более удивился, как такое чудо сумел сделать русский. Наконец высказал огорчение, что не может пригласить lieber Kriegskamerad отобедать и представиться ее превосходительству, которая также больна после масленичного катания, на котором им пришлось показаться, чтобы поддержать местные обычаи.

Сергей Васильевич благодарил и, перед тем как откланяться, осведомился, с кем из чиновников предстоит ему сноситься по делам города. Ламсдорф назвал советника губернского правления Егора Егоровича Чернобурова. Только с ним, другие не заслуживают доверия.

Встречи с Егором Егорычем пришлось ждать три дня. Как выразились канцелярские чиновники, он «поправлялся» после масленой, и Непейцын удивился, зачем держать пьяницу на такой должности. Наконец Чернобуров оказался в присутствии,

и через пять минут разговора Сергей Васильевич понял, что перед ним бестия умнейшая. Физиономию Егор Егорыч имел самую непривлекательную. Низкий, собранный в складки лоб под щетиной коротко стриженных полуседых волос, красный нос меж рыхлыми щеками и толстущие губы, которые вместе с подбородком поминутно погружал в широкий шейный платок, может быть затем, чтобы не дышать на собеседника перегаром. Но глаза были блестящие, внимательные. Егор Егорович сразу спросил, не узнал ли о смерти городничего из писем своего дядюшки. А когда Непейцын ответил утвердительно, то заметил, что слышал от его превосходительства о высоком покровителе господина подполковника, и ловко завернул круглую фразу о юношеской дружбе, которая есть истинное украшение всей жизни, особливо ежели один из друзей вознесен на высшую ступень, но не забыл чувств, кои питал ранее, что бессумненно доказывает редкую возвышенность графской души. После такой ритурнели Чернобуров предложил Непейцыну табакерку, пожалел, что не нюхает, зарядился сам, чихнул и выразил уверенность, что его высокоблагородие найдет в Луках приятное общество, из коего особенно рекомендует уездного предводителя подполковника Цветкова, судью — секунд-майора Лаврова, лекаря Ремера и почтмейстера Нефедьева, которые все суть отличные люди и прилежны в делах. Затем сказал, что просит в случае надобности писать ему обо всем откровенно, как бы близкому родственнику, хотя понимает, что наилучшим советником окажется родственник кровный, вполне опытный в делах градоправления.

Сергей Васильевич поинтересовался, можно ли быть уверенным, что в Луках сыщутся законы и прочее, чем должно ему руководствоваться. Егор Егорович ответил, что у Догадчикова все было в комплекте, впрочем, как слышал, заведенное тем же его предместником. Если же чего не сыщется, то надобно только отписать сюда, тотчас будет изготовлена вернейшая копия и выслана экстра-почтой.

— Но кто же сейчас правит городом? — спросил Непейцын.

— Частный приставишка полуграмотный. Слава богу, что вы едете и делам запущения не приключится…

«До чего ж верная фамилия! — думал Сергей Васильевич, ковыляя в гостиницу. — И умом на лису схож, и волосом черен с проседью… Аракчеева припомнить не преминул, а про механическую ногу спрашивать не стал, хотя, конечно, Ламсдорф и об ней рассказал. Такие штуки на что деловому чиновнику?»

В гостинице Федор встретил его вестью, что из Ступина прибыли кучер и работник с санями и четверкой коней, чтоб одного впрячь в порожние Сергея Васильевича санки, которым ехать сзади. Войдя в комнату, кучер, звавшийся Кузьмою, перекрестился в правый угол, а затем, уставясь на барские орденские кресты, подошел было к ручке. Когда же Непейцын вместо того сам поцеловал его в лоб, то, мотнув бородой, истово приложился к его плечу. А выполнив такой обряд, доложил, что Семен Степанович приказал ему вертаться не тем проселком, что сейчас ехал, через Порхов, а Киевским большаком, до самого Невеля, откуда уж свернуть на Ступино. Делать так велено для того, что думали, придется в Пскове дожидаться, а Киевская дорога и мосты на ней справней да крепче, ежели застанет их в езде распутица. А он, Кузьма то есть, осмелится доложить, что коли бы завтрея выехать, то можно и проселком еще до роспуску снега — выйдет быстрей и без крюку. Лошадей он довел таких, будто сейчас из табуна, и сряду можно трогаться, ежели у барина делов больше в губернии нету.

«Этот не чета Фоме покойному насчет разговора, — подумал Непейцын. — Посмотрим, на деле каков…»

И вот он едет уже на своих, в дяденькиных широких санях с мягкой спинкой и толстой медвежьей полостью. Стелются окрест снежные поля, свищет, гуляет ветер, чернеет за полями лес, бодро пофыркивая, бегут лошади, и видно, как около их ноздрей будто вспыхивают крутые клубки пара. Звенит колокольчик — дяденька не забыл приказать, чтоб Кузьма взял его любимый, низкого, густого голоса. Все кажется хорошо — сидеть покойно и едет он домой, — а мысли бегут невеселые. Пришло время подвести окончательный итог тульских лет и попытаться прозреть, что сулит новая служба. Итак, выходит, что все тамошнее было не больше как привычное, что с ротой и с знакомыми расстался без особой горести. Важнее всего, пожалуй, что совесть чиста: казенной и солдатской копейки не присвоил, подначальных людей не тиранил. Но теперь на военной службе навечно поставлен крест. Да притом из самого сердца России, из заводской Тулы, угодил в такую глушь, куда и тракта настоящего почтового нету… Не весело и то признать, что прав, пожалуй, Аракчеев: какой офицер без ноги, хоть на кулибинской подпорке? Плох и для учений, и для боя. Надо было шестнадцать лет назад то понять, не упорствовать, а браться сразу за какое-то статское дело. Служат умные люди не в одних военных мундирах и не все же взяточники. В тридцать шесть лет предстоит теперь за законы садиться, вникать, чем будешь заниматься до самой смерти… И по другим статьям нечем похвастаться. Семьи не сумел завести, хотя, оказывается, детей-то любит… Что за нелепые мысли о чужой жене, почти незнакомой Екатерине Ивановне? Что за сердце вроде капустного кочна со множеством листьев один под другим — то Соня, то Леночка, то Маша, то Аврора, а теперь от Катеньки, да притом такой, какою была шестнадцать лет назад, несколько дней мысли не оторвать. Или все оттого, что ищешь, к кому привязаться?.. И еще в одном пункте важном не сдвинулся ни на шаг. Спорил когда-то с дяденькой, что следует всех крепостных освобождать, а на поверку Фому, близкого человека, проморгал. Ох, Фома, Фома! Как Федор созреет, определится, надо его обязательно отпустить…

Не связанные с почтовыми лошадьми, теперь ночевали в деревнях, в курных, сильно пахнущих дымом, но зато свободных от кусачей нечисти избах. Дорога еще держалась, хотя днем пригревало и на застрехах сверкала бахрома сосулек. Снявшись затемно с последнего ночлега, через Луки проехали на рассвете, подвязав колокольчик, так что никто не видел нового городничего. До Ступина осталось двадцать пять верст.

В Купуе, где могилы дедов, отца, матушки, истово, великопостно звонили к заутрене, Кузьма было обернулся, но Непейцын не велел останавливаться. Нечего лицемерить! Родней у него на всем свете один дяденька. К нему и надо спешить.