Дорогой чести
Шрифт:
К обеду Сергей Васильевич знал, что Яша и Саша уже подпоручики. Старший служит в пехоте, провоевал со шведами, а теперь стоит на прусской границе, второй — артиллерист, сражался на Дунае и тоже, слава богу, жив-здоров. А Любочка замужем за тульским помещиком, и Екатерина Ивановна довольна зятем.
Когда сидели за столом, прибежал из Академии Петя, возмужавший, плохо бритый — уколол Непейцына при объятии бородой, — но бледный и тощий до крайности.
— Право, толстею! — воскликнул он, по выражению лиц угадав произведенное впечатление. — Меня Марфа Ивановна
День прошел в томительном ожидании. Приказал Федору развесить парадную форму, начистить сапоги, протереть ордена. Топили баню на огороде, парились после дороги и наконец-то улеглись спать.
И вот уже дребезжат по щербатой мостовой Песков извозчичьи дрожки. Здесь точно в Луках: то кусок улицы под булыжником, то глубокие лужи на оттаявшей земле. Посреди площади церковка Рождества, и вокруг нее деревянные домики. На дощатом тротуаре стрекочут две мещанки с базарными корзинками. Они и указали небольшой серый дом Лютовой.
Поднялся на крылечко. В передней никого. Две двери из нее, и обе притворены. Где-то близко потрескивают дрова. Кашлянул, потоптался. Постучал о притолоку тростью. Из дверей, за которыми открылась кухня с огненным устьем русской печи, вышел Маркелыч с медным шандалом и банкой мелу в руках.
— Ах, радости какие! — сказал он, сразу узнав Непейцына.
— Кто там? — раздался негромкий голос, и на пороге второй двери, кутая плечи в белый пуховый платок, встала Соня.
«Какое счастье — всё та же! Не растолстела, не раскисла. Но бледна, глаза стали строже да рот иной — с опустившимися уголками».
— Сергей Васильевич? Очень рада.
И голос тот же, который, кажется, никогда не забывал. Неужто нашел свою Евридику? Даже горло перехватило, пришлось откашляться… Шагнул, поцеловал холодную худенькую руку:
— И я так рад, Софья Дмитриевна!
Сбросил шинель на ларь, обнял Маркелыча, отдал ему трость и шляпу, вынул из портупеи шпагу.
— Пожалуйте в гостиную. Садитесь, тетушка скоро выйдет. Я сейчас ей скажу… — И в двери.
На столе перед диваном — открытая книга, какое-то шитье. Мебель знакомая, верещагинская, только еще потускневшая.
Легко ступая, вошла Соня. Слава богу, прежняя — простая, приветливая, и зубы славные заблестели, когда наконец улыбнулась, садясь.
— Ну, рассказывайте, почему из городничих ушли. Или то уж при тетушке? Ей ведь тоже интересно.
— А как здоровье ее?
— Как я приехала, то сделалось лучше. Вместе все-таки. И улица тут тихая. Утром пастух в дудочку играет — Она понизила голос: — Не подайте виду, что сильно изменилась, бедняжка…
Предупредила вовремя. Бедная Мария Кондратьевна! Что сделали с ней годы и смерть Николая Васильевича! Маленькая, очень сгорбленная, она шла, как бы бодая воздух склоненным вперед чепцом, и, только когда, опершись на руку Сони, села на диван и, с трудом откинувшись назад, посмотрела на подошедшего Непейцына, он узнал ее доброе, кроткое выражение в измененных морщинами чертах.
— Вот, сударь,
— Полно, тетушка, а как же мне без вас? — сказала Соня. — Было ведь к кому ехать.
— И то, — согласилась Мария Кондратьевна. — Так жив ли дядюшка ваш? Ведь у вас дядюшка в городничих служил?
— Здоров, слава богу. А в городничих и я побывал, да вот вышел в отставку я новой службы искать приехал.
— Так, так… А семейство ваше какое? — внимательно посмотрела исподлобья старушка.
— Никакого. Холостяк. — Непейцыну представилось, что старушка скажет что-то про них с Соней, и его разом бросило в жар.
Но услышал раздумчивое:
— Так, так. Кому что судьба пошлет… Ты, сударь, пока здесь пребываешь, ходи к нам чаще, тебя Николай Васильевич любил. И ей повеселей. Подай-ка, Сонечка, мое вязанье…
Софья Дмитриевна мало говорила, а только расспрашивала о том, что было с Непейцыным долгие годы, которые не виделись. А когда смолкал, умело направляла продолжение рассказа. День пролетел незаметно. Именно день, потому что гость вышел от старых знакомых в девять часов вечера. Несколько раз порывался идти, вставал, начинал раскланиваться и вновь оставался по просьбе хозяек.
— Отобедай с нами, батюшка, развлеки нас, а то всё одни да одни, — попросила Мария Кондратьевна, казалось безучастно сидевшая за вязаньем, но, очевидно, тоже слушавшая его повесть о давнопрошедшем: о службе на юге, об очаковской осаде и гибели Осипа, о знакомстве с Кулибиным и назначении в Тулу.
В этот день только досюда и дошел, под конец нарочно затянувши. Не решился помянуть Аракчеева, коснуться Сониного горя.
И когда ковылял к Слоновой улице, где, сказали, ближе всего стаивали вечерами извозчики, то дивился, как быстро пролетел день, как много говорил. Разве когда приезжал к дяденьке после долгой разлуки так бывало. Нынче себя чувствовал, будто и ему Мария Кондратьевна теткой доводится. А Соня самая близкая душа и, наверное, поняла, почему ее не расспрашивает. Знает, что Маркелыч все во Пскове пересказал, что нынче боялся коснуться ее горя. И лицо какое милое — чистое, доброе. А руки проворно двигались, что-то вышивая, но при рассказе о гибели Осипа, о штурме, как ранило, как Филя выхаживал или как толпа смяла на потемкинском празднике, вдруг останавливались с тревогой, с сочувствием…
Ну что же, завтра надо отправиться в Сенат по делам, потом к Михаилу Матвеевичу, а послезавтра можно опять на Пески. Да не часто ли? О том, сударь, здраво сможешь судить, когда увидишь, как послезавтра встретят. Нынче звали скорей приезжать. Неужто в том любезность одна? А тебе самому хочется ли ехать? В том и дело, что хоть сейчас вернуться…
Едучи в Сенат, Непейцын подумал: «А что стану говорить, ежели Аркащея встречу и он меня окликнет? Придется рассказать, что было с Салтыковым. Но просить у него ничего не стану, довольно графской протекции. А заслуженной пенсии никто отнять не сможет».