Дорогой длинною
Шрифт:
Точно так же лежал Илья, смотрел на медленно ползущий по стене бледный луч, ждал, когда тот окажется на притолоке, потом - на потолочной балке.
А когда луч, уже порозовевший и набравшийся силы, оказался у них на одеяле, вдруг спросил - так и не повернув головы:
– Жалеешь, что связалась со мной?
Рядом - тихий вздох. Недолгое молчание.
– Какая теперь разница…
– Уедешь?
– решился Илья. Луч всё полз и полз вверх по лоскутному одеялу, минуя разноцветные, вылинявшие треугольнички ткани, а Настя всё молчала и молчала. Молчал и Илья, отчётливо понимая, что повторить вопроса не сможет. И уже не ждал ответа, когда рядом прозвучало чуть слышное:
–
– Буди Варьку, увязывайтесь. Я запрягать пошёл.
Через полчаса цыганская телега стояла посреди двора, гнедые в упряжи переминались с ноги на ногу, тянули головы за ворота. Варька с Настей выносили из дома пухлые узлы с вещами, посуду, вёдра, подушки. Последним Варька торжественно загрузила пузатый медный самовар, а Настя вышла из дома с детьми, аккуратно завёрнутыми в одеяла: Гришка - в зелёное с красными розами, перешитое из шали, Дашка - в жёлтое с бубликами, из старой Настиной кофты. Настя передала пёстрые кульки Варьке, поднялась в телегу, протянула руки:
– Сначала Дашку давай! Теперь сына… Вот так, никто не проснулся. Залезай теперь сама!
– Нет, я после. Илья, ну что там у тебя? Трогаем?
Илья поплотнее захлопнул дверь опустевшего дома, припёр жердями ворота сарая, в последний раз огляделся, подошёл к телеге и потянул за узду лошадей:
– Ну-у-у, шевелись, мёртвые! Застоялись! Джян[104]! Джян! Джян!
Гнедые фыркнули, тронули, телега закачалась, заскрипела и мягко выкатилась из ворот, которые Илья не потрудился запереть за собой. По сторонам замелькали заборы, домишки, кусты сирени и акации, вётлы с вороньими гнездами в развилках, мокрые от росы, набрякшие мальвы, колодцы, бабы с коромыслами, коровье стадо, спускающееся к дымящейся туманом реке… Лошадиные копыта мягко ступали по розовой от утренних лучей, ещё не нагревшейся пыли, поскрипывали колёса, высоко в бледном небе кричали стрижи, впереди над полем и дальним лесом медленно поднимался красный диск.
Варька привычно шла за телегой, поглядывая на встающее солнце, изредка передёргивала плечами, прогоняя остатки озноба, знала - через несколько минут от него не останется и следа. Но на Настю, внезапно вылезшую из телеги, спрыгнувшую на землю и зашагавшую рядом с ней, всё-таки прикрикнула:
– Эй, ты чего выскочила? Застудиться захотела? Иди, ложись да спи!
Мне что, я ночью выспалась, а вот вы… Настя усмехнулась. Сказала:
– Ты, по-моему, тоже не спала.
– Ну, подремала всё-таки чутку… - буркнула Варька. Помолчав, спросила:
– Дальше-то как вы собираетесь?
– Не знаю.
– не сразу ответила Настя.
– Не спрашивай. Поглядим.
– Знаешь, что я придумала?
– Варька вдруг замедлила шаг, тронула Настю за локоть, заглянула в глаза:
– Ты вот что… Отдай её мне, а? Дашку отдай… Не думай, я её любить буду.
Я ведь… Мне… Всё равно замуж больше не попаду, а от Мотьки понести не смогла, так хоть вот Дашку… Вырастить смогу, не беспокойся. Если скажешь – уеду вместе с ней, ты про нас и не услышишь боле никогда…
– Ну, выдумала! Нет уж, не уезжай.
– Настя невесело улыбнулась.
– Сама видишь, что тут без тебя начинается. А Дашку я, прости, не отдам. Кабы чужое дитё было - отдала бы, наверное, а Дашку… Прости. Не могу никак.
Варька молча кивнула, отвернулась. Чуть погодя Настя взяла
– Ну, что ты, ей-богу? Всё равно же ты с нами остаешься. Всё равно же они оба наши - и Гришка, и Дашка, и другие, какие будут… Наши, и всё!
Не плачь. Я же не плачу, видишь?
Варька улыбнулась ей сквозь бегущие по лицу слёзы. Обе цыганки посмотрели на далеко уползшую вперёд телегу и, не сговариваясь, прибавили шагу.
Глава 13
Над Москвой догорал тревожный багровый закат. Шар солнца заваливался за Новодевичий монастырь, метя ярко-алыми языками купола церквей, терялся в длинных, фиолетовых полосах низких туч. Резкий, пронизывающий ветер порывами налетал на сады Замоскворечья, ожесточённо трепал ветви деревьев, гнал по улицам листья и городской мусор. Прохожие ёжились, плотнее запахивались в душегрейки, сюртуки и летние пальто, ускоряли шаг: стояли последние дни "черёмуховых холодов".
В ресторане Осетрова было полным-полно народу. Цыганский хор тянул плясовую:
Дубовые двери всю ночь проскрипели.
Ах, девки-злодейки, вы не пейте горелки!
Ай, жги, говори…
Данка сидела на своём обычном месте, в первом ряду, среди солисток, пела вместе со всеми, привычно улыбалась в зал. На ней было алое муаровое платье, которое она ещё зимой заказала себе у модистки взамен изорванного Кузьмой. Теперь это платье было её приметной чертой, оно выделяло её среди прочих солисток, предпочитавших белые и чёрные цвета, цыганки втихомолку ворчали, но Яков Васильев не возражал:
Данка стала знаменитой и теперь могла позволить себе многое. Через её плечо тянулась тяжёлая шёлковая шаль, волосы Данка подобрала в высокую причёску, открыв длинную смуглую шею, ресницы её были опущены. Она знала: все мужчины в зале смотрят сейчас на неё. Знала: стоит ей поднять глаза - и по залу пронёсется восхищённый вздох. Но успех давно перестал будоражить её. И даже, когда двери зала открывались, впуская очередного гостя, Данка больше не смотрела жадно, с ожиданием - кто там… В душе она уже чувствовала: Казимир не придёт. Никогда не придёт. Зима кончилась, весна прошла, лето навстречу катит… Временами Данка даже сомневалась: а был ли тот морозный, слепящий солнцем день, была ли драка в извозчичьем трактире, были ли чёрные, блестящие, наглые глаза, белые зубы, насмешливая улыбка, были ли брошенные на ресторанный стол тысячные билеты, был ли поцелуй в её вспотевшую от страха ладонь? Не приснилось ли ей это всё, не привиделось ли? Ведь, если хотел бы он - давно бы явился, что может помешать?
Она - певица, на неё смотреть пол-Москвы ездит… Возвращаясь глубокой ночью из ресторана, Данка вновь и вновь вытаскивала из-под кровати круглую коробку с порванным платьем и лежащими под ним засохшими белыми розами, вспоминала: нет, было, всё было, но как давно… Было и прошло. Забывать пора. И не подпрыгивать на месте каждый раз, когда в ресторанном зале хлопает дверь, и не вытягивать шею, оглядывая зал: не сидит ли где-нибудь, не улыбается ли, не смотрит ли на неё, сощурив глаза и салютуя бокалом… Шулер карточный. Жулик. Босяк. Пропади он пропадом, лучше бы и не видела его никогда… К Якову Васильеву мелкими шажками подбежал половой, что-то тихо сказал. Хоревод кивнул и, обернувшись к цыганам, вполголоса бросил: