Дорогой длинною
Шрифт:
– Весной поглядим. Если только Пашенной до того времени не удумает ничего. Может, прочь из города Дашку отправить пока? От греха-то подальше… У нас родня в Рославле, можно бы… Внезапно с подушки рядом донеслись странные сдавленные звуки.
Испугавшись - ревёт!
– Илья тронул Настю за руку.
– Чего ты? О, бог ты мой, дура… Я думал - плачешь, а ты хохочешь! Чего заливаешься-то, глупая, чего?!
– Илья… - Давясь от смеха, Настя уткнулась в его плечо.
– А что, здорово сегодня Дашка Пашенного хватила?
– Тьфу, безголовая… Тут не смеяться, тут плакать надо, - пробурчал Илья, чувствуя, что и его против воли тоже разбирает смех.
– Это всё твоя наука.
– Ничего подобного!
– Настя перестала смеяться.
–
С минуту Илья ошарашенно молчал. А затем взвился:
– Одурела?! Что она, потаскуха?! Мою дочь к гаджу в подстилки…
Белены ты объелась, или пьяная?!
– А ты не кричи. Ты подумай, как она жить будет. Замуж её из цыган никто не возьмёт. Кому нужна слепая? Просидит в вековушах, а ведь хороша, таланна… Может, если бы влюбилась в этого купца, так хоть год-другой с ним в счастье прожила. Всё не пустоцвет…
Илья озадаченно молчал.
– Нет, он ей не нравится, - наконец нехотя сказал он.
– Сама от него бегает.
Нужно её увозить поскорей. А замуж… Ей всего-то шестнадцать. Посмотрим.
– Как скажешь, - согласилась Настя, придвигаясь к мужу и кладя голову ему на плечо.
Илья обнял её, привлек к себе. Дождался, пока заснёт, и лишь тогда, поднявшись, вышел в тёмную горницу, снова сел за стол. Сна не было ни в одном глазу. За окном носилась метель, окна дрожали, в печной трубе завывал ветер, и, казалось, никогда не наступит эта проклятая весна. Илья закрыл глаза, вспоминая тот тёплый послегрозовой вечер, когда он увёл Настю в табор. Увёл от отца, родни, поклонников, шёлковых платьев, от ресторанов, романсов и славы. В одном платье и шали внакидку ушла она за ним. Семнадцать лет прошло, а кажется - вчера всё было.
Правду говорят цыгане, что если у человека к двадцати годам ума нет, то и потом не будет. Тогда, тем летом, когда Илья, одуревший от счастья, привёл Настю к своим, разве знал он, что так получится? Понимая, кого взял в жёны, он не вынуждал Настю гадать и побираться. Она начала делать это сама: "Не цыганка, что ли? Сумею…" И Илья не замечал дорожек от высохших слёз на её щеках.
Грех упрекать её, Настя делала всё что могла. И, оказавшись в таборе, ни разу больше не надела туфель, как ни сокрушалась Варька: "Что ты делаешь, что делаешь, ноги изранишь, хоть не сразу, хоть понемножечку привыкала бы!.." И, схватив по утрам торбу, вслед за цыганками отправлялась в деревню, - хотя та же Варька расказывала втихомолку Илье, что Настя "просто со стыда скукоживается, жаль смотреть", протягивая руку за подаянием. И училась у Стехи гадать. И ходила в рваной кофте, как все. И жгла лицо под солнцем. И… читала купленные с лотка книги при свете костра, и рассказывала наизусть стихи, и цыгане просили её: "Настя, спой по-городскому, все просим". И Настька откладывала книгу, привычным движением поправляла на плече шаль и запевала, глядя в темнеющую степь, какие-нибудь "Ночи безумные". И табор стихал, даже дети переставали визжать и носиться. Казалось, слушают даже лошади, даже ободранные грязные цыганские псы. А он, Илья, стоял рядом с женой и раздувался от гордости, как индюк. И не обращал внимания на бурчание Варьки: "Да возвращайтесь вы в Москву, ради бога, не мучай её". Пожалуй, только Варька и догадывалась о том, что Насте плохо в таборе. Ни цыганам, ни Илье такое и в голову не приходило. Жена всегда была весела, довольна, никогда не сердилась и не плакала - по крайней мере на людях. А он разве мог тогда понять, почему иногда вечерами она уходит в степь и, сидя спиной к табору, всё смотрит и смотрит вдаль, на садящееся солнце? Хотя, может, и догадывался в глубине души. Недаром ни разу не осмелился подойти к ней в такие минуты. Но наступала ночь, над шатрами поднималась луна, табор стихал, и Илья входил под полог, зная, что жена ждёт его там, невидимая в темноте.
– Настенька…
– Я здесь…
Протянутые ему навстречу
– Моя Настька… моя… моя…
Она беззвучно смеялась, обнимая его:
– Твоя, морэ, твоя… Кто отнимает?
– Пусть попробуют! Убью! Всех убью! Скажи, любишь меня? Любишь?
– Люблю, люблю…
– Не врёшь?
– Глупый ты какой, господи…
Семнадцать лет прошло с тех пор, утекло, как талая вода, а Илья до сих пор не знал - правду ли она тогда говорила. Но, правду или нет, - а все эти годы Настька прожила с ним в таборе, не жалуясь ни на что. Уже на второй год бродячей жизни она гадала по деревням так же лихо, как таборные, - а Варька уверяла Илью, что и лучше. Насте не требовалось привлекать к себе внимание громким криком под окнами и хватанием баб за рукава: деревенские шли к ней сами, умоляя: "Да ты постой, цыганочка, мы хоть посмотрим на тебя!
Сроду такой-то красы не видывали!" И, ахая, отшатывались, когда Настя приближалась и становились отчётливо видны так и не зажившие до конца шрамы на левой щеке.
"Охти, мать-заступница, да кто ж тебя так?!. У кого же рука на этакую-то богородицу поднялась?.." "А у мужа, у мужа поднялась, драгоценные!" - немедленно встревала Варька, старательно не замечая Настиного укоряющего взгляда.
– "Уж такая сатана, уж такой чёрт злющий, что прямо беда! Бьёт её, несчастную, смертным боем, когда она ему не добудет, прямо всем табором отбирать приходится, чтоб насмерть не порешил!"
"Ох, батюшки… Ох, бедная, горе-то какое, вот судьба-то…" - сокрушались крестьянки.
– "Угораздило же за злыдня попасть…"
"Варька, мэ тут умарава[106]…" - бормотала Настя.
"Закэр муй, дылыны[107]… Вот, родимые, а вчера он её грозился и в шатёр не пустить, коли поесть да выпить ему не принесёт! Пода-а-айте, за ради Христа, нашей Настьке, чтоб она живой осталась… Хоть картошки, хоть лучку насыпьте… А маслица ни у кого нет?" Сердобольные бабы кидались по домам, и в торбу смущённой донельзя Насти летели и картошка, и масло, и хлеб, а иногда клалась и связанная курица.
А как Настя умела утешать молодых вдов, матерей, потерявших детей, молодух, мучающихся с непутёвыми мужьями!.. Илья хорошо помнил один из июльских вечеров, когда среди вернувшихся из деревни цыганок он не увидел своей Насти. Варька в ответ на встревоженный вопрос брата со смехом сказала:
"Цела твоя Настька, не бойся, не украли. С самого утра у одной гаджи в избе сидит. Баба молодая, солдатка, мужа весной забрали, и сразу два сына один за другим померли. Так Настька наша сначала к ней во двор зашла водички попросить, потом расспрашивать эту молодуху начала, потом та ей всю свою беду битый час рассказывала, потом ревмя ревела, потом уж и Настька вместе с ней ревела, потом они вдвоём водку под кислую капусту пили…"
"И Настька пила?!. Да рехнулась ты, что ли?!" "Не перебивай! Ну, не пила, так притворялась для ради компании… Потом Настька ей "Лучинушку" запела, потом со всей улицы…" Дальше Илья слушать не стал, и так отлично зная, что, стоит жене запеть, как тут же сбегается вся деревня. Выругался и пошёл запалять костёр.
Настя вернулась уже после заката, зарёванная, сердитая и - с пустой торбой. Посмотрев на Илью, устало сказала:
"Ну, что я с неё возьму? В доме - дети да тараканы, и все голодные…" "Что ж ты на неё весь день убила, дура?.." "Жалко…" Илья только рукой махнул. В тот вечер ужинали добытой Варькой картошкой и салом, - а утром Илью разбудил басистый женский крик: