Дорогой длинною

Дробина Анастасия

"Эй, цыгане! Цыгане-е-е! Которая здесь у вас самая раскрасавка? А, вот она ты! Во! Глянь! А то сбежала вечор как от холеры, даже морквы в огороде не надёргала!" Илья высунул голову из шатра и увидел молодую бабу с некрасивым худым лицом, на которую Настя испуганно махала руками:

"Да на что мне, глупая, твоё полотно?! Уноси обратно!" "А мне оно на что?" "Продашь! Детей накормишь! Богатая, что ли, сильно?" "Сама продай! И своих накорми! В городе вон продай да хлеба себе купи! Нешто так правильно, что ты на меня вечор столько сил-то положила? Да не бойся, мы-то с голоду не помрем, я к осени, как ты велела, к брату в город переберусь, не оставит небось, я у няго одна сестра…" - говоря, баба раскатывала прямо по росной траве рулон белёного плотного полотна.

Из соседних шатров

уже повылезли цыгане, и растерянной Насте оставалось только принять подарок. Баба ушла в деревню размашистым мужским шагом, бодро и фальшиво напевая "Вы не вейте, ветры буйные".

Настя озадаченно мяла в руках полотно. Варька, спрятав лицо в ладони, хихикала. Цыганки переглядывались, не зная, то ли посмеяться над Настей, то ли похвалить её. А старая Стеха одобрительно крякнула:

"А умница Настька-то форитка^[108]! Умеет добыть!" Так Настя и гадала: долго, часами слушая заунывные рассказы деревенских баб об их горестях, сочувственно кивая, расспрашивая, задавая вопросы, утешая, советуя. И даже не касалась ни карт, ни зеркальца для гадания, - а бабы хлюпали носами, благодарили и совали в лоскутную торбу гадалки всё, что находилось в доме: от яиц и картошки до отрезов ситца.

"Бог ты мой, второй год всего как добывать ходит, а такой навар… Что ты гаджухам говоришь, дорогая?!" - поражались бывалые таборные добытчицы, разглядывая раздутую Настину торбу.

"Ничего не говорю." - честно и смущённо отвечала Настя.
– "Иногда и вовсе рта не открываю, они сами мне всё говорят…" Цыганки недоверчиво поджимали губы, а старая Стеха посмеивалась:

"Дуры вы, дуры! Да вы на неё посмотрите! Да такой богородице сам чёрт что угодно расскажет, - лишь бы она перед ним сидела, улыбалась да глазками своими ясными в душу грешную смотрела! Не то, что вы, вороны длинноносые, только каркать под окнами и выучились: "Пода-а-ай, яхонтовая, мужу на водку, а то он меня прибьёт…" Ох, не прогадал Смоляко, ох не прогадал! Козырную взял!" Зимовать, как обычно, ездили в Смоленск. Всем табором садились в знакомой слободе, где их давно принимали на зимние месяцы. Настя, зажив оседлой жизнью, заметно веселела, снова начинала распевать романсы, учила петь и детей. Они росли здоровыми, Дашка первой встала на ножки, тёмный пух на её головке сменился каштановыми кольцами, чёрные глазки весело светились. Когда у родителей бывали гости и начиналась пляска, Дашка, двухлетняя, лихо прыгала среди танцующих цыганок, и те хором пророчили: "Плясуньей станет, ромалэ, каких свет не видел!". И Дашка стала бы, видит бог… не случись того душного грозового лета тринадцать лет назад.

Табор тащился по кубанской степи на ярмарку в Ростов. В воздухе над дорогой с утра до позднего вечера висело жёлтое марево, от жары шатались даже лошади, собаки и вовсе отказывались идти, укладываясь в горячую пыль и свешивая на сторону языки. Табор растянулся вдоль дороги, как рассыпавшиеся далеко друг от друга бусины, цыгане уже не могли ни петь, ни разговаривать, а только таращились мутными от духоты глазами вперёд, ожидая остановки. А впереди, как назло, не попадалось ни реки, ни прудика.

Настя лежала в телеге вместе с детьми. Варька брела позади. И она, и Илья, сидящий с вожжами в руках, с тревогой посматривали на крохотное круглое облачко, выплывшее из-за горизонта. Другие цыгане тоже косились на этот тёмный шарик, зная - к добру такие облака не появляются.

Облако близилось, росло и на глазах наливалось чернотой. Стихло всё, даже степные чирки перестали сновать через дорогу. Куда-то исчезли слепни и мухи, замерла выгоревшая трава. На огромном каштане, торчащем, как свеча, посередине степи, не шевелилось ни листочка. Дед Корча озабоченно задрал к небу седую бороду и коротко скомандовал:

– Тэрден^[109]!

Через минуту цыгане накидывали на головы фыркающих лошадей мешки и одеяла. Женщины привязывали к себе маленьких детей, собаки, рассевшись в пыли, хором выли, и никаким криком нельзя было заставить их умолкнуть. Бледная

Настя сидела возле телеги, прижимая к себе спящего Гришку и вертящуюся у неё на руке Дашку. Илья, ругаясь, накидывал на голову норовистой саврасой кобылы рваное одеяло. Варька помогала ему.

– Илья, это буря, да?
– услышал он последний вопрос жены.

Ответить Илья не успел: порыв ветра вырвал из его рук одеяло, кобыла, захрапев, рванулась в сторону, её ржание перекрылось Варькиным визгом, и стало темно.

От ветра полегла трава. По дороге понеслись сухие комки перекати-поля, цыганские тряпки, верещащий от страха щенок. Всё это мгновенно исчезало во вздыбленных клубах пыли. Чёрное небо сверху донизу распорола голубая вспышка, грохнуло так, что цыгане попадали на землю, и тут же полило как из ведра.

Илье приходилось и раньше встречаться с ураганами в степи, но такого, как этот, он не видел ни разу. Люди держались, вцепившись друг в друга, и Илья едва смог разжать руки Насти, чтобы взять у неё детей: "Дай мне, я сильнее! Не вырвет!" А она, словно обезумев, мотала головой и прижимала к себе орущие комки. Во вспышках молний Илья видел искажённое от страха лицо жены с прилипшими волосами. Сквозь вой ветра едва доносился голос Варьки: "Илья, кони! Боже мой, кони!" Он не пытался ответить, и так зная, что лошади разбежались. Стоял на коленях, держась за наспех вколоченную в землю жердь, прижимал к себе Настю и детей, отворачивался от хлещущих струй дождя. Ветер уже не выл, а ревел, старый каштан трещал и гнулся, как прутик, по земле бежали потоки воды. Илья, поздно спохватившись, что их телега осталась стоять почти под самым деревом, попытался отойти в сторону, но ветер не давал сделать ни шагу. Стиснув зубы, он попытался ещё раз… и в этот миг наступил конец света. По крайней мере, так показалось Илье, когда он увидел расступившиеся в сумрачном свете тучи с рваными краями и синий сверкающий столб, разделивший небо. Никогда в жизни он не видал такой молнии. Табор осветило как днём, над телегами поднялся дружный вой: даже мужчины орали от страха. От грохота содрогнулась степь, сияющий комок ударил в старый каштан, тот вспыхнул, как щепка, раскалываясь надвое, и Илья отлетел в сторону. Гришка вывалился у него изпод рубахи - Настя едва успела поймать катящийся комок. Следом вспыхнуло ещё несколько молний, и в их свете Илья увидел остановившиеся глаза трёхлетней дочери, которыми она не моргая смотрела на пылающий каштан.

Через полчаса всё прекратилось. Ураган унёсся в сторону реки, небо очистилось, старый каштан уже не горел, а дымился, солнце осветило переломанные телеги, разбросанные шатры и перепуганных насмерть людей. Цыгане поднимались один за другим, первым делом пересчитывали детей, затем начинали крутить головами в поисках улетевшего добра, крестились, спрашивали друг друга - все ли целы? Целых телег не осталось ни у кого; люди, слава богу, все остались живы, только кривого Пашку ударило жердью от шатра, да у одной из цыганок была сломана рука, попавшая под колесо.

Дорога наполнилась охами, вздохами, причитаниями, рёвом детей. Цыгане разбрелись по степи в поисках разбежавшихся коней, женщины собирали вещи и остатки шатров. И никто уже не ждал большего несчастья, когда вдруг над полем пронёсся дикий крик. Вопила Варька, упав на колени и вцепившись обеими руками в растрёпанные волосы. Тут же к ней сбежались все.

Молча, со страхом уставились на бледную Настю. У той по лицу катились слёзы. Держа за плечи дочь, она хрипло просила:

– Доченька, чяёри, посмотри на меня… Дашенька, пожалуйста, посмотри…

Изумрудная, брильянтовая, посмотри на меня…

Дашка удивлённо улыбалась. Её остановившиеся глаза смотрели, не моргая, через голову матери в синее, словно умытое небо.

Настя теперь плакала не переставая. Днём, ночью, сидя в телеге, стоя на ярмарочной площади, лёжа рядом с Ильёй в шатре. Плакала, не вытирая слёз, и Илья не знал, что ей сказать. У него самого при виде неподвижных Дашкиных глаз что-то сжалось в горле и не отпускало несколько дней, мешая дышать и говорить. Не отпускало до тех пор, пока неделю спустя, ночью, лёжа рядом с женой и слушая, как она беззвучно давится рыданиями, он не спросил: