Дорогой длинною

Дробина Анастасия

И чичас бы с тобой не балакал, да Настасью Яковлевну жалко. Подошвы её ты не стоишь. Всё, прощевай.

– Ну, напугал… - сказал Илья в спину уходящему Семёну.

Тот не оглянулся и вскоре исчез в темноте, только чмокнула невидимая грязь, когда вор перепрыгивал через забор. Илья постоял немного на крыльце, слушая, как в чёрном небе рокочет гром. А когда налетевший ветер затрепал ветки клёнов и хлынул ливень, вернулся в ресторан.

*****

Домой

приехали глубокой ночью, под проливным дождём. Бежать с Грузинской на Живодёрку было близко, но гитаристы боялись за инструменты, да и певицы закричали, что выстудят голоса, и молодым цыганам пришлось под дождём мчаться на угол Садовой за извозчиками. Со всем этим провозились больше часа, но когда пролётки, дребезжа и чавкая колёсами по мокрой земле, подкатили к Большому дому, там горели все окна. Цыгане, прикрывая головы гитарными футлярами и шалями, толпой помчались в дом.

Вместе с ними, забыв, что он сегодня в хоре за старшего, умчался и Ванька Конаков, и Илье, на свою беду задержавшемуся, пришлось рассчитываться с извозчиками. В дом он вошёл один, мокрый и злой. Первым, кто попался ему навстречу, был отчаянно зевающий Митро.

– Ну, как?
– спросил Илья, хотя унылая физиономия Митро говорила сама за себя.

– А-а, черти вас всех раздери…

– Опять не слава богу?

– Ну да! Девятая уже! Совсем совесть потеряла, проклятая баба! Назло мне, что ли, она это делает? Режет, без ножа режет, оторва! Все по миру пойдём! Где я приданого на этот Смольный институт наберу, где?! Чёртова курица, семнадцать лет замужем, а рожать не выучилась!

– Да будет тебе… - проворчал Илья.
– Какие твои годы? Даст бог, ещё сына родишь, а может, и двух… Твой Яшка один семерых стоит. И девки твои – красавицы, их и без приданого в два счёта цыгане расхватают.

– Твои бы слова да богу в уши… - отмахнулся Митро.
– Ладно, как спели?

Как Дашка? Наши кучей влетели, орут, галдят - Дашка, мол, весь ресторан до рыданий довела!

– Так и было.
– Илья сунул руку в карман, вытащил пригоршню колец.
– Вот все до единого, спроси хоть всех наших.

– Верю, - зевнул Митро.
– Кинь там в горшок, завтра сочтём. И иди спать, остальные вон расползлись уже.

Больше всего Илья надеялся, что Настька уже легла. Повалиться бы сейчас на кровать, уткнуться в подушку и заснуть… если выйдет. И не думать ни об этой потаскухе, ни об этом мазурике, ни о себе, старом дураке, ни о том, что кричала Маргитка, срывая с себя монисто и по-собачьи скалясь ему в лицо… Но войдя в комнату, Илья понял, что о сне нечего и думать:

на кровати сидела Дашка, Настя обнимала её, рядом стоял и улыбался Гришка с подбитым глазом, а сидящий на полу в обнимку с гитарой Яшка радостно, взахлёб тараторил:

– Я поначалу-то сам испугался! Всё, думаю, голос у ней пропал, или липитировала мало накануне, или под скрипку привыкла, а под гитару не пойдёт… Какое! Как взяла на "для тебя одного" наверх - мать моя честная!

У меня аж в поджилки вдарило, сроду такого не слыхивал! Господа ошалели просто, тётя Настя, клянусь! Табуном к ней

кинулись, Илья Григорьич Дашку от греха подальше утащил, так они за ним следом! Полна комната цветов дорогущих, конфет надарили, - Дашка всем девкам раздала.

Брильянты горстями!

– Да не горстями, не выдумывай, - урезонила его Дашка. Затем вдруг повернула голову. Тихо позвала: - Дадо, ты?

– Я.
– Илья вошёл, встал у окна.

Он ещё и не сказал ничего, а Настя сразу перестала улыбаться. Илья не заметил, сделала ли она какой-то знак молодым или они сами сообразили, но через минуту в комнате уже никого не было, лишь поблёскивала на полу забытая Яшкой гитара. Не оглядываясь, Илья ждал. Вот сейчас спросит: "Что с тобой?"

– Что с тобой? Прямо лица нет…

– Устал я что-то, Настя, - сказал он, глядя в залитое дождём окно. Молился про себя - господи, удержи, Настька ни при чём… Но жена подошла, тронула за плечо… и господи не удержал.

– Ну, чего тебе надо?! Почему не спишь?! Какого чёрта полна комната сопляков этих? Утро скоро, а им всё неймется! И сколько разов тебе говорить - ложись, не жди меня! Дура ты, ей-богу, каких свет не родил!

Настя изумлённо смотрела на него. Когда Илья, выругавшись и плюнув на пол, умолк, она отошла к кровати. Не поворачиваясь, сказала:

– Ну, дура так дура. Ты зато умный за двоих. Спать будешь ложиться или уходишь?

– Куда я пойду на ночь глядя?
– огрызнулся он, но злость уже схлынула, и стало не по себе. С минуту Илья ещё медлил, ожидая, что жена, может быть, заговорит с ним. Но Настя разделась, села на край постели, и стало ясно, что она вот-вот потушит лампу. Он дождался этого. И уже в темноте подошёл, сел рядом, уткнулся в её тёплое плечо.

– Устал я, Настька… Прости меня.

Настя погладила его по голове. Погладила молча, но Илья заметил, как дрожит её рука. Никогда ещё он не чувствовал так остро свою вину перед ней.

– Ну, что ты молчишь? Ну, давай, ругай меня… Скажи: "Всю жизнь мне разломал…"

– Это чем ты себе голову забил?
– помолчав, тихо спросила Настя.
– Ну, что с тобой, Илья, господи? Не ладится что-нибудь? Дела не идут? Хоть бы мне сказал, не чужие ведь, слава богу…

Скажешь тут, как же… И захочешь - язык не повернётся. Эх, морэ, плохи твои дела… Понимая, что надо бы встать, залезть под одеяло, утащить за собой Настьку, Илья не мог даже пошевелиться. И вздрогнул, когда Настя спокойным, будничным голосом спросила:

– Когда съежать думаешь?

– Куда съезжать?
– От удивления Илья обрёл дар речи.

– За табором следом. Они сейчас где-то под Ростовом быть должны, догоним… Завтра уж август, скоро захолодает. Всего месяца три докочевать осталось. Но уж лучше, чем вовсе никак… Илья молчал. Он бы много дал, чтобы заглянуть сейчас в Настькино лицо, понять - в самом деле она хочет ехать или же… Но голова, отяжелевшая, гудящая, не поднималась хоть убей.

– Что тебе здесь не сидится? Поёшь, с хором ездишь… Гости вон каждый день наезжают.