Дороже денег, сильнее любви
Шрифт:
– Я-а?! Ты что, думаешь, мне бы хватило на это времени?
– Я не знаю. А на что «на это»?
Действительно, он же ничего не видел!
– Ах так? Ну пойдем.
Он снова забарахтался за своей стойкой, но я выудила его оттуда за ворот и заставила снова подойти к нехорошему номеру. Перед дверью пятьсот семьдесят пятого портье отчаянно замотался в моих руках, выражая явное нежелание входить в номер, где находилось что-то страшное.
– Ничего, с порога посмотришь!
Я распахнула дверь – и замерла. Посреди комнаты стояла и внимательно рассматривала лежавшую
И только потом разжала губы:
– Что все это значит? Вы кто?
– Ты свободен, мой милый, – с облегчением сказала я, обращаясь к портье. – Можешь вернуться обратно, рабочее место такого серьезного человека не должно пустовать. Вперед! И проследи, пожалуйста, чтобы нам никто не мешал. С сюрпризами на сегодня покончено.
Не дожидаясь дальнейших разъяснений, Федор испарился.
Я шагнула в номер.
– Что это значит? – повторила Гульнара.
– Вообще-то этот вопрос должна была вам задать я.
– С какой стати? Вы кто?
– Я? Ну скажем так: я защищаю интересы вашей дочери.
– Что?! – Она сделала два стремительных шага мне навстречу. – Интересы моей дочери? А кто вас об этом просил?
– Она сама.
– О чем же Аня вас просила?
– О защите. Ей требовалась защита.
– От кого?
– Насколько я понимаю, от вас.
На эти свои слова я ожидала какой-нибудь взрывной реакции и приготовилась ко всему, даже к тому, что Гульнара, со свойственной ей восточной пылкостью, попытается кинуться на меня и расцарапать мне лицо. Но вместо этого высокая женщина с черными как смоль волосами внезапно села на кровать – так быстро и сразу, словно у нее подкосились ноги. Смуглые узкие ладони закрыли лицо.
– Плакать сейчас не время, – заметила я.
Ответом мне были глухие рыдания.
– Говорю вам! Слезы лить надо было раньше! А сейчас…
– Сейчас… моя дочь… моя девочка… она боится меня…
– Да, боится, – сказала я жестко. – Любой ребенок испугался бы, если бы его кто-то попытался оторвать от всего родного и любимого, разрушить его дом, где ему было так хорошо… Но сейчас не время об этом говорить! – спохватилась я. – Ведь опасность стала угрожать вам всем!
– Кому – всем?
– Вам – в первую очередь. Ведь вас предупреждают, и предупреждают причем весьма недвусмысленно. Вот это, – я показала подбородком на чучело, которое продолжало валяться там, куда откатилось, возле кровати, – вот это можно расценивать только в одном ключе. А именно – как предупреждение! Кто-то предупреждает вас, и очень серьезно, понятно? Кстати, а где вы только что были?
– В буфете… Я выходила буквально на пять минут…
Понятно. Как говорится в пословице, ларчик-то просто открывался. Буфет находился в другом, противоположном стойке портье, конце коридора.
– Ладно. Считайте, что вам крупно повезло. Неизвестно, что предпринял бы шантажист, если бы застал вас на месте. Очень
– Нет, я не знаю. Но вообще… вообще это не так уж важно. За мною… то есть за наследством, доставшимся мне от мужа… За всем этим охотятся очень многие люди. Вы даже не представляете себе, какие у них возможности! Они могут нанять сотни наемных убийц. И поэтому подозревать кого-то конкретно…
– Ну да, понятно.
Гульнара, конечно, была права. Не было никакой возможности вычислить того, кто проделал этот фокус с подвешенной к потолку куклой. Да и надо ли?
Ведь имелись и другие дела, требующие немедленного вмешательства.
– Мне нужна была только моя дочь… Я хотела получить ее. А потом все мы уехали бы за границу и…
– Собирайтесь, – сказала я. – Поедем.
– Куда?
– В больницу. С вашим мужем плохо.
– Что с ним? – Она поднялась, стремительная и быстрая, как выпущенная из лука стрела.
– Насколько я понимаю, ему повезло гораздо меньше, чем вам. Скорее всего Юрий Стоянов в настоящее время лежит на операционном столе.
Дело оказалось гораздо серьезнее, чем даже я предполагала. Юрий Стоянов был на волоске от смерти: об этом мы узнали в приемном покое. Нож, настоящий восточный кинжал с длинным и тонким лезвием, проник ему прямо в брюшину.
«Его сейчас оперируют, но нет никаких гарантий. Никаких. Вы понимаете?» – сказали нам.
Мы понимали.
Час.
Еще час.
Два часа…
Большие часы с маятником отбивают время так равнодушно, так спокойно, словно ничего не случилось.
«Это я во всем виновата… Только я одна, одна я – во всем… Если бы не дернул меня черт притащить Юрия к себе на квартиру… Если бы он уловил смысл моего крика и тоже упал на землю… ничего бы не случилось. Не случилось бы ничего…»
Вот уже пять часов подряд, не чувствуя затекших рук и ног, я и Гульнара сидели в тиши больничного коридора и вслушивались, все время только вслушивались – не идет ли к нам врач или хотя бы медсестра? Но белый чистый коридор был пуст и бездушен. И только большие часы с маятником отбивали время так равнодушно, так спокойно, как будто ничего не случилось.
«Это я во всем виновата… Только я одна – во всем».
– Это я одна виновата, – вдруг сказала Гульнара. Она сидела рядом. За пять часов ожидания мы не сказали друг другу ни слова.
– Что вы сказали?
– Это я во всем виновата. Если бы я не разыскала их… Юру и мою дочь… Если бы я не заварила эту кашу с похищением… ничего бы не случилось! Моя, моя, только моя вина…
Было, конечно, приятно сознавать, что эта женщина наконец пришла к какому-то выводу относительно собственного поведения. Но, с другой стороны, если смотреть на вещи трезво… кому понадобилось убивать Анькиного отца? Елене? Никогда не поверю, что она на это способна. К тому же Елена сама сейчас находится в этой же больнице, этажом выше. И она не в том состоянии, чтобы заниматься поисками наемных киллеров.