Досье Дракулы

Риз Джеймс

Но я слишком хорошо знаю, кто был тот другой, облаченный в белую мантию неофит, стоявший на коленях рядом со мной перед отделявшим нас от помоста длинным, заваленным неведомо чем столом, — Фрэнсис Тамблти. Я узнал его по манере держаться, по той надменности, которой он был не в состоянии скрыть, по блестящим черным глазам, по их огню, мрачно светившему из-под капюшона. Он все-такипришел. Как он осмелился? И кого он очаровал, чтобы его допустили в орден? Констанцию, которую так испугал, когда она впервые увидела его за дверью буфетной Сперанцы? Маловероятно. А как насчет Биллиама? Думаю, что нет. По словам Сперанцы, юноша склонен привлекать в орден женщин, а меня поддержал лишь по ее настоянию. Кого же тогда? Впрочем, это не имеет значения, дело-то сделано. Он был

там. В этом сомневаться не приходилось, и, к моему огорчению, столь серьезный обряд, в котором мы оба должны были принять участие, не предусматривал дискуссий. Я так долго ждал встречи с этим человеком, что теперь, признаюсь, мне всерьез хотелось послать подальше всех адептов и взять Тамблти за грудки.

Тем не менее я молча опустился на колени рядом с этим человеком. И прежде чем я понял это, началось наше посвящение. Тамблти исполнял ритуал первым, с собачьей преданностью делая все, что велел ему Иерофант. Мне, в свою очередь, приходилось повторять все за ним.

Ничего другого не оставалось, кроме как стоять на коленях и ждать. И я наблюдал, так что здесь я могу записать простым и ясным языком все, что происходило. Невозможносебе представить, но это происходило.

Иерофант — высокий, худощавый и довольно привлекательный мужчина, несмотря на шрам, проходивший от уголка его рта вверх по левой щеке, [131] направился к тому месту, где мы вдвоем стояли на коленях. Он заговорил, но настолько пространно, что я не способен полностью передать его слова на бумаге. Могу лишь сказать, что речь шла о понятиях очищения и осуждения, а также о тех обрядах, которым нам предстояло вскоре подвергнуться, пройдя метафорическое взвешивание наших собственных сердец, каковое и являлось посвящением в орден. Вернее, все это сводилоськ метафоре, реализующейся в астральной плоскости и не воспринимаемой на физическом уровне. Новообращенному требовалось лишь следовать обряду, чтобы была проведена метафорическая работа по взвешиванию сердца, после чего, как я предполагаю… Нет, я ничего не могу предполагать, могу лишь изложить то, чему я был свидетелем, когда астральная и физическая плоскости столкнулись и метафора зримо и ощутимо проявилась в конкретном человеке, американце Тамблти.

131

Задиристый Мазерс получил эту отметину в память о дуэли на шпагах.

Ф. Ф. в качестве Керикиссы велела нам — мне и Тамблти — преклонить колена на скамеечках для молитвы, что мы и сделали. Перед нами находился стол-алтарь, на котором были разложены разнообразные ритуальные предметы — золотые весы, куколки шабти, систры и так далее. [132] Иерофант принялся пространно истолковывать символику того, что нас окружало, включая ритуальные предметы. (По большей части он был точен.) На весы предстояло положить перья истины и отчет о жизни каждого из нас, дабы стоящий рядом Биллиам мог зафиксировать полученные результаты. К счастью, здесь не было никаких Пожирателей Сердец, готовых съесть наши жизненно важные органы, если бы кого-то из нас сочли недостойным и подлежащим отправке в Тартар. [133]

132

Вместе с состоятельными умершими обычно хоронили фигурки шабти, дабы они служили рабочей силой в загробном мире, систрами же именовались обрядовые трещотки. Здесь я должен задать вопрос: какую роль исполнял в ордене И. А. Уоллис Бадж? Наверняка его хотели заполучить в качестве члена, как предполагали его современники. Был ли он адептом? Если был, то не «позаимствовал» ли для нужд ордена артефакты из Британского музея?

133

Тартар как ад представлял собой платоновское понятие, адаптированное для ордена Золотой зари его основателями. Платон также верил в то, что называл Мировой Душой, и в способность человека постигать через божество высшую мудрость, если он или она сумеет вспомнить

хоть что-то из утраченного при реинкарнации. В «Досье», однако, утверждается нечто противоположное: возможность вселения божества в человеческое существо с восприятием его знаний, качеств и т. д., то есть то, что обычно именуется одержимостью.

Должен сказать, что все это выглядело довольно глупо, а поскольку мешанина из большого количества мифов и метафор сбивала с толку, я испытал облегчение, когда Иерофант перешел к собственно обряду. Как он сказал, к очистительному ритуалу Нерожденного. [134]

Иерофант подготовил храм. Адепты знали свои места и молча их заняли. Столист обошла храм по часовой стрелке, разбрызгивая воду с кончиков пальцев. Констанция в качестве Дадуш, проходя в противоположном направлении, кадила благовониями. Встретившись, они поклонились друг другу, после чего Керикисса, стоявшая к западу от алтаря, воскликнула:

134

Буквально: «ритуал Нерожденного для вызывания Высшего Гения». Записи Стокера здесь настолько подробны — пропуски сделаны мною, — что вряд ли они делались по памяти. Скорее перед ним находился текст, описывающий обряд.

— Гекас, гекас эсте бебелой!

И очистительницы с водой и благовониями еще три раза обошли храм кругом.

Подойдя поближе ко мне и Тамблти, Иерофант, последовательно начав с востока, обратился к сторонам света, открыл массивную книгу в кожаном перелете и зачитал:

— Свят ты есть, Владыка Вселенной.

— Свят ты есть, природой не сотворенный, — это было сказано уже при обращении на юг.

— Свят ты есть, великий, могущественный, — к западу.

— Свят ты есть, Владыка света и тьмы.

После последних, изреченных лицом к северу слов он снова обратился к востоку и, сотворив над головой каббалистический крест, воскликнул:

— Тебя я призываю, Нерожденный.

И все адепты вторили ему:

— Ты, который создал землю и небеса. Ты, который создал ночь и день. Ты, который создал тьму и свет.

Остальные молчали, а Иерофант продолжил:

— Ты есть Осорронофрис, которого никто никогда не видел. Ты есть Йабас. Ты есть Йапос.

Адепты присоединились к этому заклинанию и в один голос возгласили:

— Ты разграничил справедливое и несправедливое.

— Ты создал женщину и мужчину.

— Ты создал семя и плод.

— И ты создал людей, которые любят и ненавидят друг друга.

Произошло какое-то движение, но, поскольку суть его и цель так и остались мне неведомы, я не задерживаюсь на нем подробно. Слышен был легкий гул, пение без слов, которое один за другим подхватывали адепты, пока им не наполнился весь храм. Стоять было неудобно, я вспотел, колени и спина болели, а вот Тамблти, стоявшему бок о бок со мной, кажется, все было нипочем. Если он и испытывал неудобства, то ничем не выдавал этого. Зато я ощущал исходивший от него очень сильный запах фиалок. Видимо, он обильно полил себя одеколоном, что, конечно, не могло добавить ему симпатий. Впрочем, тогда я на этот запах особого внимания не обратил.

Иерофант нарочито понизил голос и, придав ему благоговейные нотки, провозгласил:

— Я твой пророк, коему вверил ты таинства, церемонии магии света… Услышь меня… Позволь мне вступить на путь тьмы, дабы, ступая по ней, я обрел свет. Я единственное существо в бездне тьмы, из бездны тьмы вышел я после рождения, из безмолвия первичного сна. И глас веков молвил моей душе: «Я есть Он, творящий во тьме свет, который сияет во тьме, пока его не осознавшей».

Широкие, покрытые белым одеянием плечи Тамблти начали подниматься и опускаться. Неужели он давился от смеха при этом священнодействии? Нет. Похоже, он разразился слезами. Я решил, что он просто дурак.

Тем временем Иерофант и Керикисса занялись другими делами. То, что тогда показалось мне каким-то танцем дервишей, теперь я могу определить как начертание духовной пентаграммы действа и пентаграммы вызывания. Передвигаясь по храму с востока, они таким образом вызывали божества, изображенные на его стенах, и, хотя мне казалось, что они просто размахивали руками, на самом деле эти люди чертили в воздухе астральные порталы, через которые могли появиться вызванные божества. И действительнопоявились.