Досье Дракулы
Шрифт:
— В чем дело, Томми?
— Уйти. Можем… Можем мы просто уйти отсюда, Брэм? Пожалуйста!
— Ты думаешь… — начал было я.
Кейн действительноо чем-то подумал, ибо стремительно, как слишком сильно заведенная детская игрушка, бросился к двери.
— Подожди, подожди, — зачастил я, положив ладони на его поникшие плечи. — Подумай как следует. Мэри могла просто…
— Могла что? — не дал мне договорить Кейн. — Явиться сюда и учинить кровавое побоище? Или устроить здесь, у меня дома, операционную? И вот что еще, Брэм: Мэри вообще не знает
— Послушай, Кейн, — гнул свое я, — подумай, неужели не может быть другого объяснения…
— Ох, Брэм, — перебил Кейн, — ты не находишь, что два плюс два чаще всего будет четыре?
Он стал возиться с замком и чуть ли не умоляющим тоном спросил:
— Можем мы просто взять и уйти отсюда?
— Оставить все как есть, чтобы это обнаружила домовладелица?
— Тогда полиция. Давай предоставим разбираться с этим полиции.
— Кому мы можем заявить и что именно? Что в твоей городской квартире, которую, замечу, ты снимаешь отдельно от жены, недавно произошла непонятная резня или, по крайней мере, была пролита кровь? А после этого ты приподнимешь шляпу и раскланяешься? Разве не проще уж вручить им письма, и тогда они, а не Тамблти доведут тебя до погибели. Нет, Кейн, просто взять и уйти мы не можем. И вызвать полицию тоже не можем. Мы должны…
— Ты ведь, конечно, не хочешь сказать, что мы…
Я перебил его, намереваясь заявить, что наша задача — вычистить и привести комнаты в порядок, нравится нам это или нет, однако услышал, как говорю нечто совершенно другое, причем мне показалось, что Кейн меня не слышит.
— Разве мы не договорились, Кейн, что некоторые обстоятельства, — я имел ввиду и тайное общество, членство в котором компрометирует сливки лондонского света, и некоторые потенциально губительные для репутации письма, которые неблагоразумный Кейн подписал собственным именем, и то, что я видел и что мне слышалось, и животных, разлагавшихся на моем заднем дворе, — исключают обращение в полицию?
Нет, оказывается, он меня слышал.
— Хорошо, — сказал он, — но вся эта кровь… У меня мурашки бегут по спине при виде этого, а уж вонь!Ох, Брэм, Брэм.
Я боялся, как бы Кейн не упал в обморок, но, признаться, меня больше волновало, как Тамблти попал в квартиру.
Маловероятно, чтобы Тамблти, которого я видел на Бэтти-стрит, весь изломанный, с натянутой, как на барабан, кожей лица, смог проскользнуть мимо консьержки, не возбудив ее подозрений. Из чего следовало, что он мог маскироваться и его облик не всегда выдавал присутствие Сета.
Он мог пройти как неодержимый. Он мог подчинять людей своему влиянию. Если это так, исходившая от него опасность удваивалась. И что еще он мог совершить со своей магией, со своей сине-черной невидимостью, с деньгами и злобными побуждениями, действуя на пару с Врагом, с Сетом? Сколько сердец могли они собрать?
Когда я сделал первый шаг в глубь комнаты, мои подошвы стали сильнее прилипать к свернувшейся крови на деревянном полу.
Это означало: чем ближе к столу, тем она свежее. Не покинул ли Тамблти квартиру только что, натворив все это? Не оставил ли он нам это… свидетельство, зная, что мы направляемся сюда? Если так, то он наблюдал за нами. Он рядом!
Разумеется, Кейну я ничего говорить не стал.
Стол. Солидный, с круглой шестифутовой
О результатах своих наблюдений я поведал Кейну, причем мой бедный Ватсон ухитрился не только сохранить сознание, но и, указав на стоявший под столом черный саквояж, спросить:
— А это что еще за чертовщина?
И правда: что за чертовщина?
— Торнли, — произнес я, присаживаясь на корточки, чтобы рассмотреть саквояж.
Поскольку Кейн прикрывал рот платком, чтобы не чувствовать запаха крови — запаха одержимости, я уверен, он не ощущал, — он приглушенно спросил:
— Торнли? Твой брат? О чем ты говоришь, Брэм?
— У Торнли есть такой же чемоданчик. Если я не ошибаюсь, это докторский саквояж с набором хирургических инструментов.
Вытолкнув носком башмака саквояж на свет, я наклонился, открыл его и принялся извлекать разного рода ножи. [172] Ножи — от тесаков до более тонких, предназначенных для нарезки филе, — были в крови, и засохшей, и свежей. Были там и хирургические ножницы, и ампутационные пилы, короче говоря, орудия вскрытия.
— Что вообще он делает с этими… инструментами?
По правде говоря, я не могу вспомнить, а потому и написать здесь, кто именно задал этот вопрос, но зато точно помню, что никто из нас не ответил. Ответ был начертан кровью. Когда я смотрел на инструменты, до моего слуха донеслось:
172
Чтобы избавить Стокера от обвинений в уничтожении важных улик, напомню современному читателю, что отпечатки пальцев стали рассматриваться как доказательство и применяться в следственной и судебной практике Англии лишь с 1901 года по инициативе выдающегося юриста сэра Фрэнсиса Гэлтона, троюродного брата Чарльза Дарвина.
«Сто-кер, Сто-кер».
— Кейн! — окликнул я своего приятеля, который стоял, прижимая одной рукой ко рту платок, а другой схватившись за сердце, словно боясь его лишиться. — Кейн, ты это слышишь?
— Что?
— Да слушай же, — буркнул я, когда имя, мое имя прозвучало снова. Ближе? Громче?
— Ох, Кейн, ну неужели ты ничего не слышишь?
Он поклялся, что нет, а я не решался растолковать ему, что слышу сам, чтобы Кейн не запаниковал. Но я не собирался ждать и выяснять, значит ли это, что Тамблти вернулсяв Альберт-Мэншнз.
— Идем, — сказал я. — Немедленно.
Кейн, хотя и горел желанием убраться отсюда, покинуть свою квартиру раз и навсегда, все же спросил меня:
— Почему немедленно? Что ты слышал? И что ты сказал насчет запаха?
Однако я пресек эти расспросы, решительно заявив:
— Ступай, скажи хозяйке, что вернешься через несколько дней, и пусть она не заходит в твою квартиру, решительно дай ей это понять. Но попроси, если кто-то к тебе наведается, пусть она немедленно направит посыльного на Сент-Леонардс-террас.