Досье на звезд: правда, домыслы, сенсации. Их любят, о них говорят
Шрифт:
В 1990 году Козаков снял на телевидении очередную картину — «Тень, или Может быть, все обойдется», которая стала для него семейной экранизацией: в фильме снялся он сам, его молодая супруга (она тогда училась в ГИТИСе на заочном отделении) и его годовалый сын. «Тень» оказалась последней постановкой Козакова перед его отъездом в Израиль.
Козаков покинул родину в июне 1991 года. Почему? Сам он позднее объяснил этот отъезд следующими причинами: «Перестройка, новая жизнь застала меня врасплох. Я понимал: все изменилось, работать надо по-другому. А как по-другому? Я не знал. Последние годы в России много работал на телевидении. Делал передачи по Фридриху Дюрренматту, по Артуру Миллеру, но чувствовал, что сейчас телевидению это не нужно. А весгерны, вообще коммерческое кино я не снимал. Не потому, что не хотел, а потому, что не умел. Не мое это дело. Создалась какая-то тупиковая ситуация, появилось чувство безысходности, ненужности. Я нашел спонсора, он дал мне миллион (это тогда!) рублей, и я снял «Тень» Евгения Шварца.
Бог мудрее нас: ты думаешь, что ты совершаешь поступок, а его совершают за тебя. Одно дело читать про эмиграцию у Бунина, Цветаевой, Набокова, Довлатова, а другое — самому все это пройти. Да, в других условиях, по другим причинам. Если бы я этого не прошел, живя в России, я бы все представлял иначе.
Я бы себе говорил: вот я сижу, работы не слишком много, кино затухает, художественное телевидение практически закончилось, концертов нет, а в это время в Израиле мои товарищи в театре «Гешер» (что в переводе значит «Мост») успешно играют, они попробовали, что такое другая жизнь, а я не решился. Зная свой вонючий, самоедский характер, могу сказать точно: я бы себя сгрыз. Мне нужно бьгло все попробовать самому. Надо было узнать, что такое в 57 лет начать учить иврит, что такое играть на чужом языке, что такое суметь на нем преподавать в театральном институте, и многое другое…»
Стоит отметить, что отъезд Козакова многие его коллеги восприняли неоднозначно. Некоторые с пониманием, но другие, а таких оказалось большинство, с раздражением и злоетью. По их мнению, выходило, что Козаков чуть ли не предал родину в самый ответственный момент — покинул страну накануне революционных событий (два месяца спустя в Москве случился ГКЧП). К примеру, Виктор Мережко, отсняв эпизод отъезда Козакова с семьей на вокзале, вставил в него комментарий Владимира Познера, который публично осудил Козакова. Были и другие нелицеприятные выступления коллег уехавшего, появившиеся в те дни в средствах массовой информации. Чуть позже Козаков по этому поводу напишет: «Это заставило меня крепко задуматься: что же это у нас за страна такая, если люди одной профессии, одного круга интересов, которым все доподлинно известно, — и про положение дел с телекино, и про зыбкость существования в театре почти каждого из нас, и моего в частности, и про то, что не от хорошей жизни я бежал, и тем паче не на легкие хлеба себя обрекаю, могут — ничтоже сумняшеся — такие передачи вслед уехавшему сделать или в таковых участвовать, зная, что уже и ответить публично не могу? Если свои на такое идут, так чего ждать от чужих?..»
Стоит отметить, что Козаков уезжал в Израиль не спонтанно, а тщательно все взвесив. Еще в декабре 1990 года он в течение двух недель был с гастрольной поездкой в этой стране и смог заручиться поддержкой своих коллег, приехавших туда за несколько лет до этого (актер Валентин Никулин, режиссер Евгений Арье). Коллеги пообещали ему место актера и режиссера в своем новом русскоязычном театре, даже гарантировали зарплату в 1000 долларов. Так что Козаков ехал в Тель-Авив не на пустое место. Однако действительность, с которой Козаков столкнулся в Израиле, оказалась менее привлекательной, чем рисовалась в его воображении. Внезапно выяснилось, что театру «Гешер» Козаков не очень-то и нужен. В итоге его режиссерские задумки оказались невостребованными, да и актерские перспективы были весьма расплывчаты. В конце концов ему было предложено в двухнедельный срок заменить артиста Бориса Аханова в постановке «Розенкранц и Гильденстерн», что самому Козакову показалось делом абсолютно нереальным. После всех мытарств, связанных с переездом, надо было за столь короткий срок выучить роль и ввестись в полноценный спектакль. Короче, Козаков в те дни чувствовал себя не самым лучшим образом. И тут на его пути возник змий-искуситель в лице бывшего замдиректора Малого театра, а ныне одного из работников дирекции Тель-Авивского государственного камерного театра Юрия Хилькевича. Он предложил Козакову перейти к ним в театр и сыграть роль Тригорина в постановке Бориса Морозова «Чайка», причем на иврите. Поначалу Козаков хотел было отказаться, однако после того как Хилькевич ознакомил его с условиями будущего договора — приличная зарплата на целый год, всевозможные отчисления на пенсию и т. д., — согласился.
Соглашаясь на переход в другой театр, Козаков в душе осознавал, что идет на определенный риск. В течение пары-тройки месяцев выучить и сыграть роль на чужом языке, которого до этого он никогда не знал (на иврите он мог сказать только одно слово — «шалом»), казалось делом неподъемным. Однако ситуация обязывала Козакова пойти на этот риск, и он, несмотря на все свои сомнения, надеялся справиться с этим делом. И внутреннее чутье его не подвело. Уже 4 октября в театре состоялась первая репетиция, и Козаков выдал
В октябре 1993 года корреспондент «Комсомольской правды» С. Кучер побывал в Тель-Авиве и взял у Козакова интервью. Приведу лишь несколько отрывков из него:
«— Есть в этой стране вещи, которые раздражают вас на бытовом уровне?
— Есть, но это вещи транснациональные. Захожу в автобус: сидят два мальчишки, ноги положили на соседнее кресло. Я им вежливо говорю: не надо так делать, вдруг кто-нибудь придет, сядет на это место. Они смотрят на меня озадаченно — в этой стране в подобных случаях не принято вмешиваться. На следующий день в другом автобусе наблюдаю ту же сцену, только на этот раз вместо мальчишек — взрослый мужчина… Хамство интернационально.
— Как часто и чему вы радуетесь, живя здесь?
— Все мои радости и огорчения идут через мою профессию. Бывает, сыграю спектакль удачно, приду домой, выйду на балкон, посажу Мишку на колени и думаю: «Бог мой, как хорошо!» И здесь не нужно думать, стоит в поздний час выпускать ребенка на улицу или нет. Знаете, как живет ночной ТельАвив? Всю ночь гуляет молодежь — спокойно гуляет, без драк, без пьянок, им хорошо. Рядом сидят на лавочках и смотрят за горизонт пенсионеры… Идиллия. Радует здесь и то, что, если нужны для постановки спектакля деньги, не надо идти и лизать задницу спонсору…»
В том же году артист организовал собственное дело — «Русскую антрепризу Михаила Козакова». Первой постановкой в рамках этого проекта стала пьеса П. Барца «Возможная встреча». Затем он поставил пьесу Б. Слейда «Чествование» на русском языке. С этими спектаклями гастролировали по всему Израилю и в целом имели стойкий успех у публики. Затем стали выезжать и за пределы страны. К примеру, оба спектакля возили в Латвию и с успехом играли там в Рижском драматическом театре. Однако вскоре эта «лавочка» накрылась. В Израиль стали один за другим приезжать московские театры, выдержать конкуренцию с которыми Антреприза Козакова, естественно, не могла. Перед Козаковым вновь встала та же дилемма — как быть дальше? И вот тогда его вновь потянуло на родину. Желание вернуться в Россию усилилось после того, как 18 августа 1995 года у него родился пятый по счету ребенок — дочь Зоя (названа в честь мамы и бабушки). В конце концов летом следующего года (в день рождения дочери) Козаков вместе с семьей вернулся в Россию.
В сентябре 1996 года, давая интервью «Независимой газете», Козаков так объяснил причину своего возвращения на родину: «Я мог бы продолжать жить в Израиле, играть, ставить, преподавать. Но этот эксперимент (исключительно над самим собой) показал мне, что я только формально могу быть «человеком мира». Наступил предел, я не выдержал. Я понял, что не могу без того, что называют русским театральным процессом, без того, чтобы в любой вечер пойти в какой-то театр, не могу без моих друзей. Правда, я взял на себя огромную ответственность. Если эта нестабильность превратится в еще большую, не знаю, как буду смотреть в глаза жене. В конце концов скажу: забирай детей и увози, я остаюсь…»
В отличие от некоторых коллег, которые покинули родину, не позаботившись об отходных путях (например, продали свои московские квартиры), Козаковы поступили мудро. В Москве у них остались две квартиры — своя и родителей Анны, размещавшиеся на одной лестничной площадке. Когда на свет появился Миша-младший, родители совершили обмен, и Козаковы получили шикарные пятикомнатные апартаменты с двумя телефонными номерами. В эту квартиру они и вернулись, когда приехали из Израиля.
На сегодняшний день Козаков и его Антреприза играют несколько спектаклей: «Возможную встречу», «Чествование», «Невероятный сеанс». В Санкт-Петербурге Козаков поставил комедию Альдо де Бенедетти «Паоло и львы, или Сублимация любви».