Досье Уильяма Берроуза (The Burroughs File)

Берроуз Уильям

Зачем, спросите вы, столько биографических данных, когда речь идет о литературной фигуре? Во-первых, сия фигура важна, как учитель и жизненный и литературный пример, для писателей вроде Гинзберга и Керуака, желающих вернуть американскую поэзию и прозу к вопросу личности. Во-вторых, мы верим: писательство – это не просто избирательная умственная активность. Писательство есть полное и непрерывное творение истории, сырье для которой имеет важное общественное значение, подтверждая тем самым ее истинность. В случае Берроуза, писательство – побочный, пусть и блестящий, продукт силы. Я написал не просто хвалебную песнь в честь Берроуза; вы читаете своего рода агиографию.

В таком свете ближайшей параллелью Берроузу становится Жене. То, как Берроуз постигает смысл реальности в отрыве от общественных норм, похоже на триумф Жене – на то, как вор побеждает ничтожность и деградацию через осознанность.

«Джанки» – бесстрастный рассказ, перемежаемый лекциями на тему фактуализма. В социально-экологической нише наркоманов рассказчик – ноль в толпе, и повествование от своего лица – этакая самоирония.

Действия и отношения людей лишь подчеркивают их одиночество и отчужденность друг от друга, и чувство самого себя у каждого приобретает форму серой нереальности нелюбимой газетной статьи. Нью-Йорк, Лексингтон, исправительная колония, Новый Орлеан и наконец Мехико перечисляются с бесстрастной последовательностью, а точность и выверенность в описаниях лишь делают ее бесстрастней. И тут запретное, пусть и настоящее, тепло джанка заменяет поддельное рейсманское* тепло общения одинокой толпы. Подобное тепло, правда, нельзя передать окружающим: чувство самодостаточности, которое оно дарует, перекрывает почти все отношения с миром. И в то же время наш неутомимый лектор в гневном нетерпении продолжает – к месту и не совсем – перечислять факты из мира медицины, закона, антропологии. Правда может сделать человека ничтожным, но она – правда.

* От имени Джудит Рейсман (р. 1935), президента Института медиаобразования, критика сексуального просвещения и сексуального образования. – Примеч. пер.

Тринадцатая и четырнадцатая главы «Джанки» предваряют роман «Гомосек», и, в частности, в тринадцатой уже показан новый субъективный подход к теме изоляции. Больной дух терзает беспомощное тело, насколько позволяют их взаимные пределы. И если изоляция наркотическая выражается в совокупности невзаимосвязанных частей, то изоляция гомосексуализма показывает уникальное внутреннее состояние. Продолжается голый жесткий рассказ с перечислением мест, где побывал главный герой, приходов наркотических и сексуальных. Язык, не такой сдержанный, как в «Джанки», в устах рассказчика обретает новую форму зарисовок. Первая же зарисовка в «Гомосеке» – о жизни и трудах идеального нефтепромышленника – раскрывает собственное двойное назначение: она и лекция, и этакая стойка на руках а-ля Том Сойер, призванная впечатлить и ублажить «нежный цветочек», сексуальный эпицентр книги, Юджина Аллертона. Среди праха и унижения проглядывается намек на атмосферу платоновского диалога, рассказанного от лица скорее угнетенного Сократа, нежели восхищенного ученика. Другие основные зарисовки в книге – «Истинное признание с саморазрыванием», рассказ о британском агенте Реджи, история шахмат в изложении безумца и отчет исследователя об экспедиции – это пародии, переходящие всякие границы и адресованные одному только Аллертону. В пустоту рассказывается лишь история об экспедиции, да и то, потому что она отпочковалась от написанной ранее зарисовки, которую Аллертон слушать не захотел. В ней описаны отношения исследователя и его мальчика-помощника, и они же в зловещих тонах предсказывают действительное путешествие, в которое Берроуз берет с собой Аллертона во второй половине книги. Формально путешествие по Панаме и Эквадору они предприняли в поисках яхе, но для самого Берроуза оно стало непрекращающимся и неудачным поиском идеального друга – импульсивного и отзывчивого. Темы, раскладываемые в «Интерзоне» (особенно эротическое обоснование теорий политической власти), впервые появляются здесь, только в более личной форме; в «Голом завтраке» они представляют самую горькую часть романа.

В «Письмах яхе» Берроуз снова один. Он описывает ужасы Панамы и – совсем коротко – Эквадора. Описывает тлетворное правительство Колумбии, где автор, собственно, как член антропологической экспедиции, впервые пробует яхе; редкие радости Перу, где он вовсю постигает наркотик. Само открытие наркотика в письмах занимает относительно малое место; куда большее пространство отводится полевому антропологическому отчету и жизнеописанию Берроуза под действием яхе. Формальная новизна работы – в развитии зарисовок, их освобождении от сексуального контекста. Лишь в одной виден намек на посвящение Аллертону: в той, где описываются отношения ревнивого любовника и его возлюбленного в терминах попыток кредитной компании взыскать долг с недобросовестного заемщика. Две другие: «Смерть Билли Брэдшинкеля» и «Рузвельт после инаугурации», пародия на статью из глянцевого журнала и жесткое и оскорбительное описание воображаемых ужасов, творящихся в Вашингтоне при правительстве Нового курса Рузвельта. Они продолжают и развивают традицию юмористического гротеска, введенную зарисовками романа «Гомосек». Точно так же, как и «Дзен-зарисовка», в которой Махатма, посвятивший себя тому, что сам Берроуз именует «фактом», то есть максимальное осознание действительности, издевается и поучает послушника, чересчур склонного путать слова и вещи. Однако самая амбициозная зарисовка, «Город яхе», не является ни пародией, ни эротической философией. «Город яхе» – это «видение Единого города, в котором все человеческие потенциалы разбросаны по гигантскому тихому рынку».

Итак, подходим к «Интерзоне». Бесстрастный наблюдатель уходит в сторону, а прямо по курсу ужасные сцены и искрометный юмор зарисовок. Бесполезно рассказывать о ней по частям и по порядку: «Интерзона» – вещь целиковая. В ней сходятся различные несчастливые локации в поисках спасения от скудоумных тоталитаристов, порожденных их же собственным маниакально страстным эгоизмом. Лишь глава «Семь ступеней» в «Веке тревоги» Одена способна показать столь же сильный пример того, как «собственный бардак наказывает».

Вездесущий Ли, литературный псевдоним Берроуза, в «Интерзоне» низведен до пассивного страдальца в больнице,

где герой становится свидетелем злодейств Окружного секретаря и маний доктора Бенуэя. В то же время он играет роль Тиресия*, бессильного пророка, растворяющегося в том, что видит. По сути, Ли, тот самый бесстрастный наблюдатель, уступает место доктору Бенуэю, лектору, который сознательно позволяет страстям владеть собой и который разделяет слабости своих пациентов. Он – главная маска автора. Интерзона, это имитирующее активную деятельность пристанище для личностей, бегущих от слияния, выступает как полная противоположность Свободии – ловушки, манящей иллюзией щедрости тех, кто готов продать свободу личности за вседозволенность, но ничего серьезного в ней не происходит.

* Слепой прорицатель из Фив, герой греческих мифов. – Примеч. пер.

В «Панораме» и «Рынке» от описаний Танжера так и веет антропологическим отчетом. «Ежегодная балеха у Эй-Джея» и «Шумная комната Хассана» – это расширенные формы зарисовок, дрожащих на грани чистого вымысла вроде Голосов, просачивающихся в больничную палату к Ли. «Ислам, Инк.» представляет собой политическое устройство и теорию того, что разгоняет Интерзону в сторону краха. Сначала представляется директорат: Эй-Джей, большой экстраверт, Хассан, изящный сводник, а также Клем и Джоди, американцы, которым по долгу службы положено вызывать ненависть окружающих. Во-вторых, описываются партии Интерзоны: Отправители, которым интересно лишь наслаждаться властью, не задумываясь об ее осознании; Разжижители, скопидомы, жаждущие поглотить богатство чужих жизней; Дивизионисты, создающие идеально отзывчивых друзей (см. «Гомосек»), отрезая от себя по кусочку; и Фактуалисты, наслаждающиеся многообразием существования. В этом мире принадлежность к партии высчитывается на основе данных о знакомствах и любовных связях; по-настоящему живут лишь фактуалисты. И наконец, «Слово», в котором снимаются маски, и автор разражается долгой тирадой, совмещающей исповедь, зарисовки и фантазии, и которая завершается «многоголосым бормотанием мусульман».

А дальше? Есть слух, будто автор пишет работу о ночи до начала истории. В своем последнем письме он говорит: «Я жутко разочарован своей писаниной и ремеслом вообще… Если не сумею достичь пика, на котором выдавать стану вещи столь же опасные и напряженные, сколь и коррида, то следует поискать иной путь… Я засиделся в тылах, записывая на несовершенном устройстве сведения из неточных листовок… Надо на Фронт».

Белая подземка

Недокуренная сигарета

Белая электричка беззвучно набирала скорость, а мимо проносились виды – все быстрей – быстрей – словно размытые кадры, потом картинки вдруг обрели резкость – лужи и лягушки на дорогах 1920-х- утренний сон объездного пути – шприцем спирт в безалкогольное пиво* в баре «У Сида». Он вошел в длинный тоннель из старых снимков идущий от самого детства – идущий назад – и назад – и «СТОП». Художник-голландец поднял руку.

* Во время «сухого закона» (1920-1933 гг.) особо находчивые граждане США приносили с собой в пабы шприц, заправленный медицинским спиртом, который незаметно впрыскивали себе в стакан безалкогольного пива. – Примеч. пер.

– Ты не ведаешь что творишь мужик. С тобой кое-кто хочет потолковать. Он свое дело знает поэтому слушай.

Подле него стоял доктор в белом халате.

– Слушай внимательно. Я скажу только раз. Тебе грозит опасность. Возвращаться в детство это как идти по канату над пропастью и если упадешь… Тебе надо оставаться ПОСЕРЕДИНЕ понимаешь. – Он постучал пальцем по шкале и по стрелке которая дергалась в узкой полоске белого света. – Ты должен быть ТАМ все время. Это как вести машину на полной скорости по ухабистой дороге. Аккуратней на холмах. Следи за стрелкой. Храни молчание. Но храни и напряжение – присутствуй. Оставайся ТАМ. – Он пальцем постучал на стрелке. – ЗДЕСЬ, – показал на правую половину шкалы, – полное присутствие. Ты возвращаешься в свое тело – если повезет конечно – Бывает и хуже – и ЗДЕСЬ, – указал на левую сторону шкалы, – ты теряешь себя – свое направление – О нет потерять свое я прежде чем оно снова станет твоим это плохо – Тут я не соглашусь с мистером Гайсином – я маленьким людям не враг но им не место за пультом управления звездолетом – и уж не такой калошей как эта – Оставайся посередине – Вот тебе твой апоморфиновый спрей – и – кстати – эту кнопку – включает лазерные пушки – Не нажимай пока не припрет. А когда припрет узнаешь. Пока нужды точно нет – позже будет – когда достигнешь блокады. – Он пристально осмотрел пульт. – Это опасный корабль – набитый оружием – тебе еще повезет если… – Он мрачно кивнув обернулся к шкале у себя в лаборатории. Вокруг него столпились прочие кандидаты на рождение постреливая черными импульсами антивещества ему в жизненные центры. – Храни молчание. Держись в поле зрения – Напряг – Присутствие. – Лица исчезли. Мистер Мартин улыбается – на углу сент-луисской улицы ветер несет бумажки – по холмам и дальше – стрелка смещается влево и дальше – и дальше – дирижабли поднимаются из индийских чернил – в смертельной слабости «Назад! Назад!» – Его рука потянулась за апоморфиновым спреем – онемелая – его парализовало – не дотянулся – прочь из тела и по витому черному тоннелю – обратно к пульту где стрелка застыла на середине. Внизу 1920-е раскинулись панорамой старых фильмов. Холодные ветра колеблются будто радиоволны в болезненном свете зари. Так сильно хочется опиума или геры. Забытые голоса ждут дождя. Азотистая плоть стирает «ТАМ». Дым мертвой сигареты – хлопает рубашка в чернильных пятнах. Рисунок ножом и кровью – артерии опустошаются в свободный пруд 1920 на пустыре. Старый друг машет рукою с кладбища – холодный ветерок – На пустыре возле пруда 1920 умирает мальчишка – за канавами стоит бар «У Сида».