Досье Уильяма Берроуза (The Burroughs File)
Шрифт:
Одри помнила, какой была мать на старой фотографии, ей там было лет шестнадцать, образ юной девушки наложился у нее в голове на покорное, несчастное лицо пожилой женщины, стоящей в дверях бунгало в Палм-Бич. Потускневшая сепия в серебряной рамке, неуверенная, застенчивая улыбка омрачена грустью и обреченностью, слова доносятся из опустевшего дома…
«Потому что ты была так далеко».
Годы идут, но остается запах грусти и обреченности, разрушенный фасад в Палм-Бич, антикварная мебель девятнадцатого века у нее за спиной осталась еще с «Булыжных садов», я видела ее в последний раз, такси уже ждало на улице…
«Скорее
Над задним двором сгущается тьма. Отец показывает в ночном небе Бетельгейзе. Потускневшая серебряная улыбка, призрачное бунгало, покорное, несчастное лицо. Отец показывает на серую изувеченную руку – пыльная антикварная мебель девятнадцатого века – слова: «Слишком поздно. Из „Булыжных садов“».
Тусклый адрес сгущается тьма несчастные слова плывут с ночного неба. Отец показывает на серую изувеченную руку в далеком окне…
Запах жасмина
Слишком поздно
Булыжные сады
Ниньо Пердидо, 14. 27 октября 1970 года
В эротическом сне вспыхивает свет: водокачка, фиолетовая рубашка, голубые горы, козопас с флейтой. Тощий желтый араб скуля и хныкая падает на меня… розовый хрящ у него сломан нос… Игровой автомат сломан и нам на головы сыплются четвертаки. Серебряные монетки обернулись тяжелыми каплями дождя. В Риме фотоаппарат запечатлел фонтан и молодого грека.
Разбитое горло стервятники под сиреневым небом сапоги изгвазданы навозом… Команданте, его тело – белая куколка в голубых лохмотьях полицейского кителя… мощенные известняком улицы зажатые огромными пенисами урн из черного камня… ряды голосящих попрошаек, чистильщики обуви дерутся своими ящиками, рыбный рынок с кошками, снующими под прилавками… берберки с холмов, все в татуировках, несут на спине полные корзины угля, убогий араб в темных очках пьет кофе перед кафе, подростки-арабы зажигают в «Сердце Танжера», музыкальный автомат сверкает на солнце, кипарисы качаются на ветру, мальчик в фиолетовой рубашке спускается по лестнице, цветы на рынке, арабы тянут рыболовецкие сети, козопае с флейтой на окраине города, где раньше было американское консульство…
Мы не знаем ответ двадцать лет назад были вроде желтые обои nichtneues im Westen* порнографические рисунки с Иисусом вылупляются из пасхальных яиц в автокатастрофе только у ангелов бывают крылья.
* Ничего нового на западе (нем.). – Примеч. пер.
Уточнять не буду. Не бывает сознания без привычной нам смерти. Банг-утот, стоны и попытка проснуться, смерть от кошмара – погода – источник живой воды – el testigo, свидетель; что он видел? Конец происшествия; власть и славу.
– Можешь встать из-за стола, – сказал отец, глядя, как сын дрочит на вареные яйца. – Стыдно так вести себя на глазах у матери. Все соседи и дежурный полицейский чуют вонь моей репутации.
Вы, сопляки, собрались у корыта, стоящего под колонкой на берегу Миссури, и моетесь в прохладном рассветном воздухе… Язвы по всей спине, где в него вонзался моросящий дождь смерти. Военный преступник повешен в спортзале под мелодию «Янки Дудль» девочка-христианка. Мамбо-джамбо наведет порчу на твою порцию говна. «Идите на хуй», – проорал он свиньям, собирающимся в небе.
Ночное озеро. Социалист кушает шоколад. Ребята дерутся сандалиями. Над деревней сгущаются сумерки. Я свое дело знаю. Англичанин хороший наемник сэр. Впусти меня я все для тебя сделаю. Обещал и луну в Перу а что получил?
Больной лев, он наблевал в Weltschmertz*. Сейчас сейчас. Не обойдите… милостью привратника поту сторону реки. Город вздымающихся глинобитных стен и узких улочек, столь узких и темных, как дно канала, где удят печальные люди, дверь туда, где рельсы заросли травой, застарелый мужской запах заброшенных спортзалов и пустых бараков. Небо вытерлось, как бумага.
* Мировая скорбь (нем.). – Примеч. пер.
Безумные гомики с белокурыми локонами занимают места на корабле викингов. Их жесты вялы, стилизованы и двумерны, как иероглифы. Временами один из них начинает дрожать, дергаться и страдать от влечения к бесконечности, и остальные держат его, чтобы не прыгнул в ветер.
«Ей-богу, твоя взяла, безумный пидор Лиф».
Старая мудрота с длинной бородой выговаривает: «Девочки, это Прыжки в бесконечность. Мать ваша знает, что делать. Я – узкий специалист». Он прописывает им здоровую клизму с дигидро-окси-героином. Лицо гомика белеет, как полотнище экрана. Он – прелестный мальчик, как прелестны во сне его вялые члены, с рассветом жемчужины пота застыли на верхней губе. Но вот лицо стареет, превращается в образ старухи, мечтающей утолить джанковый голод. Он тут же теряет двадцать фунтов. Медвежья шуба висит на юном теле, будто небрежно наброшенная.
– Где же полиция. Я такой худой.
Тень великой обезьяны в свете полярного сияния мелькает у него в лице, или это обман зрения – искусственное полярное сияние, включенное к началу туристического сезона, превращает окружающее в вид с открытки.
Мальчик с эрекцией извивается на кровати, брызжет жидкой протоплазмой сосет собственный член доит его мягкими нежными пальчиками. Он вытягивает ноги поджимает пальцы. Встает и танцует налитой как железо и вдруг падает на кровать будто из него выпустили воздух.
«Приготовься взлететь. Цель в пяти этажах над нами». Прохладные седьмые небеса наслаждения. Покалывание в позвоночнике, по всему телу пробиваются грубые черные волосы, терзая плоть.
Ребята в летней ночи опираются на железные ограды балконов, шепчутся хихикают кружатся в черных водах омута, конечности выделяются смутными белыми пятнами, с ревом проносятся друг мимо друга в ворованных машинах, бахвалятся, врезаются в потрескавшийся бетон путепровода, так, что выглядывают его стальные кости, все в крови. Ребята со свистом несутся по воздуху, вылетев из машин, с американских горок, из падающих самолетов, выпадают, прыгают, машут друг другу. Громадная белая улыбка складывается в снежные шапки гор.
* * *
Рождественская постановка в старшей школе… хор умственно отсталых мальчиков соломенные волосы голубые глаза нагие они пляшут тела сверкают в лучах. Они поют в унисон.
– Очинрады видить вас.
Чакра смерти у каждого на холке мерцает раскаленной синевой.
– Учителя прекрасные. – Некоторые да. Другие нет.
– Очинрады видить вас. Опекуны прекрасные. – На собрание подъемным краном не затащишь. Они купились на налет аристократизма.
– Очинрады видить вас. Ученики прекрасные. – Большинство и впрямь. Они снимают одежды и вспыхивают, как новогодние елки, напевая: «Очинрады видить вас. Ученики прекрасные».