Доски из коровника
Шрифт:
Николай Николаевич потерял сознание и не слышал, как жена плакала, и повторяла:
– Коленька, слава Богу, живой, прости меня, дуру, слава Богу, ты живой.
Она говорила беспрестанно, раздевала мужа, осматривала ноги, руки, лицо. Делала все, что положено, как учил Николай. Обливала чистые тряпки горячей водой из чайника, чуть охлаждала их, теплыми прикладывала к ногам, рукам, лицу и легко, нежно растирала кожу. Когда он пришел в себя, напоила горячим чаем, укутала в нагретую у печки одежду. Рассказывала, что чуть буря утихла, Галка стала уговаривать поехать домой
Николай молчал, кивал головой, вздыхал, обнимал жену, говорил:
– Ну и напугала ты меня, дурёха.
На лавке, под тулупом клубного сторожа, посапывал Санька.
Николай Николаевич подошел к сыну, поправил сползшую шубу, подумал:
«Должно быть, и вправду в детстве Бог улыбнулся мне».
На следующий день, к вечеру, нашли замерзших, обглоданных волками двух летчиков и Галку.
Комар и фарфоровая кукла
Иван Федорович выключил свет. Лег спать. Только начал уходить в сон, зазудел комар. Иван Федорович отмахнул рукой. Тот затих. Но сон ушел.
«А сколько живут комары?» - подумал Иван Федорович и решил, - «должно быть недолго».
Поворочался и снова подумал: «Разбудил, сволочь. Говорят, что кровь пьют только комарихи».
Вздохнул и стал размышлять: «Как это люди в тундре живут? Там же этого комарья и мошки – тучи. Говорят, разведчикам выдают специальные майки из толстых веревок, чтобы комары своим жалом не дотянулись до тела.
На этом месте мысли закончились, Иван Федорович вздохнул, повернулся на другой бок. В голове, непонятно почему всплыла песня, которую давным-давно пели пацанами в подъезде.
«По тундре, по железной дорогеГде мчится курьерский Воркута - ЛенинградМы бежали – два друга, уходя от погониУходя от погони и криков солдат».«Черт знает что», - вздохнул Иван Федорович, - «Какой-то мелкий комаришка, а весь сон перебил. Сколько же эти твари живут? Небось, не больше двух дней. Напьется крови, личинки отложит и всё, сдохнет. Говорят, что беглые зэки назад возвращались – не выдерживали гнуса.
Приходили полумертвыми, опухшими от укусов. Скрыться от этой нечисти некуда было. Хорошо, что мне не там служить довелось, а в горах, пустынях, да на Дальнем Востоке. Но у нас терпеть можно было».
Иван Федорович вздохнул и опять повернулся лицом к стене. У соседей было тихо. Даже на улице, на пустой дороге не выли своими бешеными драндулетами мотоциклисты.
– Перебил, зараза, весь сон перебил, – ворчал Иван Федорович, – теперь до утра не заснуть. А там, на севере, летом вообще ночи нет. Солнце не заходит. Дойдет до горизонта, на сколько-то минут сгинет, а потом снова светит».
За ночь Иван Федорович измаялся и только под утро смог заснуть…
– Галька! Галька, выходи! Я больше не буду! Прости, родная! – Заорал поддатый голос на улице.
– Хочешь, я тебе спою!
И, не дожидаясь согласия, заорал:
Галька молчала, дом просыпался. Субботний утренний сон, целую неделю ожидаемый, обломился как несбывшаяся мечта. Иван Федорович встал, не открывая глаз, пошарил в тумбочке, нашел, выдернул чеку, подошел к окну, открыл створку, потом открыл глаза, зевнул, увидел певца, крикнул: «Получи, фашист, гранату». Кинул.
Когда стихло, под одобрение соседей пошел досыпать. В полусне ругнулся, поворочался, заснул, но ненадолго.
Запричитал дворник: «Совсем одурели! Они тут, панимаишь, орут, а я их убирай. Они гранаты, а кто асфальт оттирать будет? Никто. Опять Санджа. Платют три копейки, а сделай им и то, и это. Уеду, домой уеду. Аллах свидетель, до получки доубираю и уеду. Совсем одурели. Они бабах, а Санжа патом убирай! Домой уеду».
Настроения совсем не стало. Во сне Иван Федорович снова ругнулся, вздохнул и забылся.
По улице шел пьяный робот и горланил: «Сам себе казался я таким же клоном, только не…». На этом месте бедолага споткнулся и покатился, скрипя смесью железа и пластика по асфальту.
Поднялся, вошел во двор и заорал:
– Гайка! Выходи! Я больше не буду! Прости, родная!
В окне прогромыхало и на асфальт грохнулась тележка. Потом завоняло ацетоновой краской. Потом вывалилась подкрашенная наблестюченная Гайка. Они обнялись и, шурша подшипниками, укатили.
Комар бился о стекло, пытался оказаться там, в другом мире. Потом умолк. Должно быть, задумался.
Иван Федорович тоже задумался. Решил, что не могут пить кровь только комарихи. Не могут. Кто только у нас кровь не пьёт, а у этих только комарихи. Так не бывает.
Снова подумал, что так не бывает – чтобы он и вдруг в одной постели с фарфоровой куклой!
Она появилась, должно быть, не так давно. Точно, что раньше её здесь не было – сразу бы увидели, потому что приметная. У нас даже самые длинноногие модницы одинаковы. Стандартные платья со стандартной крутой этикеткой фирменного магазина, сляпанные в вонючем подвале нелегалами из ближней Азии. Туфли с каблуками выше двухэтажного дома – из другого подвала. Прически из прошлогоднего номера журнала, «срисованные» парикмахершей Танюхой или Каринкой с красотки на затертой блестящей обложке. Если модно желтое – все желтые, красное – все красные. А вообще-то все всегда серые и одинаковые, как штампованные сковородки.
И трепотня до полуночи, возле круглосуточного магазинишки в подвале пятиэтажки, об одном и том же. Пузырь водяры разольют по трепещущим прозрачностью пластиковым стаканишкам, девицам добавят тархуновой или пепсиковой шипучки, и пошел треп ни о чем. Бу-бу-бу, ду-ду-ду, ля-ля-ля…
Все затюканы. Все одинаково курят, одинаково пьют, одинаково шутят. Одинаково над одним и тем же ржут. Одинаково живут. Короче, всем хреново. Лучше сдохнуть, чем так жить. В безденежье, бессмысленной тупой работе или, наоборот, на шее у старухи матери, на её смехотворную пенсию, потому что негде найти нормальную работу. В общем, живут в беспросветности.