Достоевский и Апокалипсис
Шрифт:
– Не знаю-с… Извините… — пробормотал господин, испуганный и вопросом и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону улицы».
Пронзительная сцена. (Почему-то из всего романа я люблю ее больше всех.) Если бы даже мы ничего и не знали о том, что было прежде и что будет потом, не знали даже, кто такой Раскольников, — все равно она пробивает сердце, и пробивает тем сильнее, тем больнее, что все это — знаешь.
Здесь чувство и мысль, здесь проза, поэзия, музыка даже (контрапункт) — слиты совершенно. Здесь и звук создает образ.
Всего несколько строчек, абзац-два, полстранички — не больше… Но постараемся
Летом, в жару, — о холодном сыром осеннем вечере, о бледно-зеленых лицах… «или, еще лучше (!!!), когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…» (тема II части «Записок из подполья» — «По поводу мокрого снега»).
Сколько же раз это было увидено, услышано, впущено в душу, так что — вросло в нее, вросло еще в то старое, далекое-далекое, прежнее время, которое казалось тогда таким беспросветным, а оказалось теперь вдруг — таким невозвратно счастливым. Почему?
Потому что все это было — до убийства. Это — как счастливый сон о том времени.
А эта братская, даже какая-то детская доверчивость: «знаете?..»
Всплеск истинно человеческого. Голос «человека в человеке».
О таких моментах и говорил Разумихин: «Вот за это-то я его и люблю!.. Есть у него эти движения!»
И мать (про себя): «И как это у него все хорошо выходит, какие у него благородные порывы…»
С такой доверчивостью, с такими «движениями» и князь Мышкин заговаривает с людьми — любыми людьми. И Смешной человек (после сна своего)…
И не этот ли пронзительный мотив слышится в маленьком — в четыре строки — стихотворении Уитмена «Тебе»:
Первый встречный, если ты, проходя, захочешь заговорить со мною, почему бы тебе не заговорить со мною? Почему бы и мне не начать разговора с тобой?Конечно, вовсе не об уличном пении речь. Тут мечта о братстве и вырвалась наконец — проговорилась. Тут мармеладовское «некуда идти!» звучит. Тут и собственно достоевское: «Когда же пресечется рознь, и соберется ли когда человек вместе, и что мешает тому?» (23; 63). Тут и из судьбы его личной — Достоевского, — наверное, что-то откликнулось.
И тут извечная реакция наша — на человеческий порыв, на искренний голос другого: дикое удивление и страшный испуг…
«Любите вы уличное пение?..»
Невозможно забыть этот голос, мотив, звук.
Впечатление такое, будто сыграна маленькая-маленькая трагедия (по Моцарту и Пушкину), в которой — дыхание трагедии великой, всечеловеческой.
«Я люблю, как поют под шарманку…»
Впечатление такое, будто играет-сочиняет эту сценку сам Моцарт (судя по рассказам о его непревзойденных экспромтах).
Или — сам Пушкин:
…И выстраданный стих, пронзительно-унылый, Ударит по сердцам с неведомою силой…«…знаете?..»
Какой ребенок таится в человеке. Какого ребенка он убивает в себе.
И вот-вот струна опять порвется и Раскольников, словно проснувшись в страшную явь, закричит: «Только
Непостижимая глубина проникновения в душу человеческую.
И непостижимое мастерство, приоткрывающее нам эту глубину.
«Любите вы уличное пение?.. Я люблю…»
Часы с глобусом
Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение.
Во время решающей «пробы» Раскольников оставляет у процентщицы серебряные часы, получив за них рубль пятнадцать копеек (при вычете процентов за месяц вперед да еще с учетом вычета процентов за прежде заложенное кольцо, сестрин подарок).
Незначительная, случайная деталь? Деталь хотя и точная, достоверная, выразительная, но все же исключительно «бытовая»?
Но ведь этот заклад — выражение уже давно произошедшего заклада души — черту, то есть перед нами — классическая фаустовская тема, и она же, конечно, классическая русская фольклорно-православная тема. Все преступление и происходит, если вслушаться, под ее аккомпанемент:
«Не рассудок, так бес!»
«Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?»
«…я ведь и сам знаю, что меня черт тащил».
«А старушонку эту черт убил, а не я…»
Случайно ли, что после заклада часов он окончательно и сбивается во времени?
Через бытовое (как всегда у Достоевского) проглядывает, проступает, разверзается — бытийственное.
У Раскольникова уже нет своих часов. Время играет им, швыряет его, «дует, плюет на него».
Почти весь следующий день после заклада (день убийства) он проспал, потом — грезил в полусне (оазис, голубая вода, золотой песок)… «Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил вовремя и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана». Било шесть. Он в страшной лихорадке делает петлю для топора, вытаскивает заклад… «Только что он достал заклад, как вдруг где-то на дворе раздался чей-то крик:
– Семой час давно!
– Давно! Боже мой!
Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить вниз своих тринадцать ступеней, осторожно, неслышно, как кошка».
И все свои — тринадцать же — дней романа он проводит в таком же тумане, в смешении бытия с небытием, в безысходной путанице времени.
В заклад он оставил старые серебряные часы — подарок отца.
Опять бытовая, точная деталь — и всё? Да нет же! Нам трудно сегодня представить себе, что это значило для людей, особенно для таких людей, в те времена (и что тогдашний читатель воспринимал как само собой разумеющееся). Такие подарки, в те времена, в провинциальной, может быть, учительской семье (а отец еще и сочинитель — Белкин, не нашедший своего «издателя») — это целый нравственный ритуал. Это завещание и присяга на память о предках, на верность простым, надежным и, казалось, вечным добродетелям. Можно вообразить себе, какие слова были сказаны (или промолчаны), когда происходил этот ритуал, с какими чувствами он готовился, ожидался, был исполнен.