Достоевский и Апокалипсис

Карякин Юрий Федорович

Многими веками вырабатывалось и достигло наконец почти неискоренимости убеждение: политику — дескать, по самой ее природе — и нельзя делать чистыми руками, нельзя не делать руками грязными и кровавыми; нигде так безраздельно, как в политике, не господствует правило — «цель оправдывает любые средства»; политика — предел узаконенного лицемерия и цинизма, синоним общепризнанной бесчеловечности; и эта бесчеловечность, эта вседозволенность любых средств санкционируется, конечно, наивысшими государственными, державными интересами и выдает себя за наивысший «реализм», за наивысшее «мужество» — «глядеть правде в глаза»; такая политика презирает как непростительную слабость любое нормальное движение человеческих чувств, движение совести, мало того: не только презирает, но и рассматривает это как прeдательство; короче:

бессовестность, бесстыдность политики и объявляется ее наивысшей добродетелью, а всяким «моралистам» всегда можно сказать — это закон природы и, кроме того, есть тайна, которую вам знать не дано, по крайней мере — до поры до времени (а потом оказывается, что эта «тайна» не что иное, как совокупность самых низких банальных интересов и ограниченных, самовлюбленных интеллектов). Повторяю: такое всеобщее представление о политике — с проклятием или благословением — реально остается общепризнанным, и никакие примеры политики (а они были и есть, хотя и остаются крайне, крайне редкими) — примеры политики действительно реалистической и действительно гуманной — не могут пока искоренить это убеждение — о стеклянных бесчеловечных глазах политика.

Купи себе стеклянные глаза И делай вид, как негодяй-политик, Что видишь то, чего не видишь ты…

Это Шекспир. А вот Достоевский:

«Выставляют числа, пугают цифрами (вспомним „арифметику“ из „Преступления и наказания“. — Ю.К.). Кроме того, выступают политики, мудрые учители: есть, дескать, такое правило, такое учение, такая аксиома, которая гласит, что нравственность одного человека, гражданина, единицы — это одно, а нравственность государства — другое. А стало быть, то, что считается для одной единицы, для одного лица — подлостью, то относительно всего государства может получить вид величайшей премудрости!

Это учение очень распространено и давнишнее, но — да будет и оно проклято!» (25; 48–49).

Еще: «…да, да будут прокляты эти интересы цивилизации, и даже самая цивилизация, если, для сохранения ее, необходимо сдирать с людей кожу. Но, однако же, это факт: для сохранения ее необходимо сдирать с людей кожу! <…> Нет, серьезно: что в том благосостоянии, которое достигается ценою неправды и сдирания кож? Что правда для человека как лица, то пусть остается правдой и для всей нации. <…> Нет, надо, чтоб и в политических организмах была признаваема та же правда, та самая Христова правда, как и для каждого верующего. Хоть где-нибудь да должна же сохраняться эта правда, хоть какая-нибудь из наций да должна же светить. Иначе что же будет: все затемнится, замешается и потонет в цинизме. Иначе не сдержите нравственности и отдельных граждан, а в таком случае как же будет жить целый-то организм народа? <…> А то выставится знамя с надписью на нем: „Apr`es nous le d'eluge“ (Послe нас хоть потоп)!» (25; 44, 50, 51).

Небывалую в мировой истории роль политики Достоевский (как и Толстой, а еще раньше — и Пушкин) постиг в значительной мере через Наполеона.

«Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон и все взял. Революция — это первый человек, а Наполеон — второй человек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек. Так или не так?» (из «Подростка»).

Неосуществимой, но и неискоренимой мечтой Достоевского и Толстого была мечта: соединить политику с гуманизмом, с человеколюбием, с нравственностью. Достоевский: «Что правда для человека как лица, то пусть остается правдой и для всей нации». Толстой: «…нет величия там, где нет простоты, добра и правды» («Война и мир»).

Неоценимая заслуга Достоевского и Толстого перед человечеством состоит еще и в том, что они развенчали «величие» мнимое: всех и всяких наполеонов как «авторов» новой и новейшей истории они сделали персонажами литературы, поместили их души, их идеи под мощный микроскоп искусства, разоблачили их мистификацию, вскрыли чудовищность, смертоносность и в то же время — ничтожество и смехотворность их претензий, сокрушили культ всякого бонапартизма, хотя этой духовной победе, этим открытиям люди, на свою

беду, слишком долго не верили.

Политикой, точнее — разоблачением бесчеловечной политики, враждебной «девяти десятым», враждебной самой жизни, «Бесы» пронизаны насквозь, и к известным «постоянным эпитетам» романа (самый злободневный, самый противоречивый, самый спорный и т. д.) можно добавить: самый политический роман мировой литературы. Однако разве не то же самое хочется сказать о «Войне и мире», а если исходить из непосредственного изображения самого «предмета», так даже с еще большим основанием? Наполеон, Александр, Сперанский, маршалы, генералы, министры, советы, комитеты и даже эпизод с Растопчиным, манипулирующим толпой, — классическое изображение классической политики. Но в чем разница между Достоевским и Толстым? Пока отвечу так: «Война и мир» — это как бы художественный итог всей прежней — классической — политики, «Бесы» — художественное предвосхищение политики будущей (для нас — новейшей). И еще: Толстой художественно исследует политику в масштабах, координатах хронотопа прежнего, классического, Достоевский — в масштабах, координатах хронотопа нового, становящегося. Иначе говоря, у одного живое время-пространство дано навечно, у другого — оно уже само под смертельной угрозой.

Вокруг «Бесов» за век с лишним накопилось столько всяких наслоений, наносов, что невольно думаешь: а случись так, будто мы ничего не знали о романе, будто не было никакой истории борьбы вокруг него, и вот вдруг сейчас его отыскали… О, как бы мы обрадовались ему и как бы огорчились, что не знали обо всех предупреждениях Достоевского раньше! Как бы впились, вчитались, вгрызлись в него. Какие бы «золотые страницы» отыскали… Но: роман был, и все предупреждения были хорошо известны, — что же не впивались, не вчитывались раньше? Что же раньше не видели «золотых страниц»? Роман — был, и история борьбы вокруг него — была, и никуда от нее не денешься. В том-то и дело, быть может, что роман этот сразу же, с первого дня его рождения, слишком, так сказать, заземлили, «зазлободневили», все искали, на чью конкретную «мельницу» льет Достоевский воду, и в результате проглядели, что он в конце концов сумел подняться от злобы (от буквальной злобы) дня до высших, вековечных, «последних» забот, что работал он «на мельницу» своего народа, России и человечества: предупредить, спасти и возвысить хотел, вернее — спасти путем возвышения, одухотворения, подвига.

И сегодня, в начале века XXI, роман «Бесы» предстает как гениальная, самая ранняя диагностика бесовщины, не искоренив которую, нельзя спасти мир.

Глава 1

Слово первое и слово последнее

(Замысел и осуществление)

Это мы сегодня научаемся наконец читать «Бесы» как роман-предупреждение, роман-прозрение, но замышлялся-то он самим Достоевским и очень долго воспринимался большинством читателей почти исключительно как роман-проклятие, роман-анафема. Здесь не может — не должно — быть никакой недоговоренности, никаких обиняков, никакой «дипломатии».

Да, «Бесы» — самое тенденциозное из произведений Достоевского. Замалчивать или смягчать эти факты, отделаться от них оговоркой, отговоркой, скороговоркой — дело безнадежное, глупое и нечистое, какими бы благими целями оно ни оправдывалось. Не может быть «хорошей» фальсификации в противоположность «плохой». И ничего, кроме подрыва доверия к самой мысли о гениальных прозрениях художника, добиться на этом пути нельзя. Слишком они серьезны, эти факты.

«Г. Достоевский сам подрывает свое дело»

(Щедрин)

…ведь только чертей тешим раздорами нашими.

Вот в каком запале, в каком неистовстве начинает Достоевский работу над романом. 5 апреля 1870 года — Страхову: «На вещь, которую я теперь пишу в “Русский вестник”, я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь. <…> Для них надо писать с плетью в руке. <…> Нигилисты и западники требуют окончательной плети» (29, I; 111–112, 113).