Достоевский над бездной безумия
Шрифт:
Молодой человек, страдающий туберкулезом, просит его помочь устроиться куда-нибудь переводчиком, корректором или работником библиотеки, объясняя: «...прошлую ночь тоска не дала мне заснуть; чтобы рассеяться, я взял октябрьскую тетрадь Вашего „Дневника“... Прочитавши, подумал: „Хороший, должно быть, человек автор“; потом вспомнил „Записки из Мертвого дома“ и опять подумал, что люди, так много, как Вы, страдающие, всегда помогают нуждающимся, и вдруг мелькнула мысль, напишу я ему, попрошу». И скоро, получив ответ от Достоевского, написал ему с восторгом: «Ваше слово идет от души... сердечно благодарю за обещание иметь меня в виду и за сочувствие, которое одно может поднять каждого падающего духом» (29; 314).
Юной корреспондентке из семьи богатого, но ограниченного купца («злейшего врага всего нового и
К нему обращаются девушки с вопросами, связанными с замужеством, любовью, отношением к мужчинам и т. д. «Вы его называете малодушным, но если он так Вам сочувствует и готов Вам во всем
содействовать, то он уже не малодушен...» (29; 144–145) – пишет он одной. «Голубчик мой, скрепитесь: не любя, ни за что нельзя выйти. Но, однако, поразмыслите: может быть, это один из тех людей, которых можно полюбить потом? Вот мой совет: от решительного слова уклоняйтесь до времени... Но к человеку этому присмотритесь, узнайте об нем все короче... И после нескольких месяцев строгого анализа – решите дело в ту или другую сторону. Жизнь же с человеком немилым или несимпатичным – это несчастье. 35 и 19 лет мне не кажутся большой разницей...» (29; 147) – отвечает он другой корреспондентке.
Зная его наследие, нетрудно увидеть, как Достоевский в роли психотерапевта способен проникнуть в духовный мир человека, как он поддерживает мысли, чаяния и надежды обратившихся к нему людей и раскрывает для них не учтенные ими сложности обстановки, в которую они попали, рисует реальные перспективы на будущее, предостерегает от ошибок, делится своим жизненным опытом, разговаривая с одними на равных, с другими по-отечески, но во всех случаях избегая назидательности.
Его авторитет и слава как человеколюба, советодателя укреплялись вплоть до последних дней его жизни. Примечательно, что Достоевский как писатель, формируя идеал психотерапевта, именно в последних главах романа, завершившего его творчество, создал перспективный образ врача Варвинского. «Браво, Лекарь! ...Именно так!» (15; 105) – оценивает Митя Карамазов то, как здраво, близко к реальности понял тот при медицинской экспертизе его психическое состояние. Именно этот врач вместе с Герценштубе взялся лечить Ивана Карамазова после того, как «московская знаменитость» уехала «...обратно в Москву, отказавшись предречь свое мнение насчет возможного исхода болезни...» (15; 179). И, наконец, Варвинский помещает в больницу заболевшего «нервной лихорадкой» Митю не вместе с арестантами, а в отдельной комнате, понимая, как тяжело такому человеку «прямо вдруг перешагнуть в сообщество убийц и мошенников, и что к этому надо сперва привыкнуть» (15; 183).
Стал ли бы Варвинский в продолжении романа «Братья Карамазовы» «врачом-советодателем», или им бы стал кто-то другой из числа 12 мальчиков? Или же Достоевский не смог бы, оставаясь на позициях реализма, создать полнокровный образ врача-психодиагноста и советодателя (психотерапевта)? Мы не знаем. Но, исходя из логики развития творчества Достоевского, образ «врача-советодателя» органически
вписался бы в общество «золотого века», о котором мечтал великий писатель.
Заметив то общее, что сближает религиозного деятеля и врача, – оказание психологической помощи человеку в кризисных ситуациях, Достоевский предвосхитил развитие медицины. Современный ведущий зарубежный психотерапевт Франкль по поводу современной ситуации замечает: «Священник теперь не духовный пастырь, но им сделался врач, который вынужден взять на себя заботу о душе не только при неврозах, но и во всех случаях нравственного кризиса». [108]
108
Руководство по психотерапии. Ташкент, 1979. С. 22.
4. На пути к животворному слову
Когда я читал
Человеку часто необходим духовный наставник. Но можно ли, не будучи Богом, а оставаясь человеком, помогать страждущим, у которых из-за собственного духовного несовершенства или жестокости и противоречивости окружащего мира «болят» мысли? Всю свою жизнь Достоевский искал ответ на этот вопрос, не уходя от сложности проблем самовоспитания духовного наставника.
Первые духовные наставники в его творчестве – Соня Мармеладова, князь Мышкин, мать Аркадия Долгорукого – наделены естественным, «необработанным» потенциалом нравственности. Но к Мышкину применимы слова пушкинского Сальери:
... Что пользы в нем? Как некий херувим,Он несколько занес нам песен райских,Чтоб, возмутив бескрылое желаньеВ нас, чадах праха, после улететь!Модель идеала Христа в реальной жизни не победила зла общества. Наоборот, злые силы погубили все то лучшее, что князю удалось пробудить в людях. Его миссия обернулась трагедией для него самого (разум его померк) и для ставших ему дорогими людей.
Эмоционально-психологическое воздействие доброты любящих женщин распространяется в основном на близких, связанных с ними общей судьбой людей. Их эмоциональность, интуиция, самоотверженность способны поддержать, укрепить уверенность или заставить сомневаться в истинности сверхценной идеи, даже отказаться от нее.
Но они не способны сколько-нибудь войти в логику идей, заменить их на конструктивные и животворные.
Соня не понимает «наполеоновской идеи» Раскольникова, хотя «схватывает» ее нравственную неприемлемость. Разрушая сложившуюся у него неадекватную личностную систему отношений и даже создав эмоциональный настрой для возрождения, она не может дать ему для этого идейной программы. Сформировать новые адекватные отношения, отражающие сложность жизни, Раскольников должен сам. Но не каждый человек без помощи опытного и нравственно цельного учителя способен преодолеть душевный кризис. Следовательно, психотерапия, ограничивающаяся только эмоциональным воздействием, не вносящая коррекций в мировоззренческие установки, неполноценна.
Вот почему, чтобы корректировать «больные мысли», исцелитель по глубине идей и убежденности обязан быть на порядок выше исцеляемого (иметь «высшие, великие мысли», «скрепляющие идеи»). Такие герои-идеологи, как Раскольников, Свидригайлов, Ставрогин и Иван Карамазов, с расщеплением сознания и одержимые сверхценными идеями, не должны опускаться на более низкий уровень идей примитивного духовного наставника. Да и вряд ли у них это получилось бы. Именно по этой причине Ставрогину не может помочь, как мы уже говорили, даже бывший архиерей, монах Тихон.
Наиболее насыщены поисками путей к психическому здоровью два последних романа Достоевского «Подросток» и «Братья Карамазовы».
Как мы уже говорили, Достоевский не чувствовал опоры и в разрабатываемой им «скрепляющей идее» почвенничества. Эта его неуверенность в свободном владении идеей звучит в словах Версилова: «...случалось, что я начну развивать мысль, в которую верю, и почти всегда так выходит, что в конце изложения я сам перестаю верить в излагаемое...» (13; 179).
Неудовлетворенность писателя дефицитом общечеловеческих нравственных идей пронизывает мысли Крафта: «Нравственных идей теперь совсем нет: вдруг ни одной не оказалось, как будто их никогда не было... Нынешнее время – это время золотой середины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею... Ныне безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево – все засмеются: „Разве ты до него доживешь?“ С другой стороны, – желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало...» (13; 54).