Достоевский над бездной безумия

Лебедев Владимир Иванович

Здесь же мы обращаемся к проблемам, казалось бы, не свойственным направлению наших поисков, поскольку не разрешив их, бессмысленно говорить о психотерапии. Именно потому, что в творчестве Достоевского надо всем возвышаются всечеловечность, гуманизм, оптимизм, его мысли могут быть основой психотерапии везде, где уважительно думают о человеке.

С общечеловеческих, а не с узкобогословских позиций мы понимаем, что из христианского символа триединства Достоевского полностью захватил Бог-сын – Христос («богочеловек»).

По мнению философа В. С. Соловьева, приверженность писателя

Христу как идеалу объясняется тем, что из всех религий одно христианство рядом с совершенным Богом ставит совершенного человека, в котором полнота божества обитает телесно. И если полная действительность бесконечной человеческой души была осуществлена в Христе, то возможность искры этой бесконечности и полноты существует во всякой душе человеческой, даже на самой низкой ступени. Философ считает, что Достоевский показал нам это на примере своих любимых типов, где «полнота христианства есть всечеловечность, и вся жизнь Достоевского была горячим призывом к всечеловечеству...». [122]

122

Соловьев В. Собр. соч. Т. 3. С. 204.

По Достоевскому, «...полная свобода вероисповеданий и свобода совести есть дух настоящего христианства. Уверуй свободно – вот наша формула. Не сошел Господь со креста, чтоб насильно уверить внешним чудом, а хотел именно свободы совести» (27; 1; 81). О каком же религиозном фанатизме, исключительности при этом можно говорить? Свобода совести, а не религиозный фанатизм – вот кредо писателя.

В беседе с отцом Григорием Эдельштейном на «Достоевских чтениях» в 1989 году мы пришли к единому мнению, что призыв писателя «Смирись, гордый человек!» распространяется также и на тех священнослужителей, которые веру используют как орудие для утверждения своего высокомерия и власти. Неприемлемы для Достоевского ни Великий Инквизитор, ни юродствующий Ферапонт, ни аскетизм Константина Леонтьева. Согласился отец Григорий также с нашей мыслью о том, что духовность Достоевского обогатила отечественное православие, сделав его еще более «всечеловеческим», гуманным. Если, по данным отца Григория, вступающие на путь христианства наши современники часто ссылаются на нравственный заряд, полученный у Достоевского, то атеисты, сумевшие не поступиться совестью, сохранить оптимизм, быть милосердными и сострадательными в бессовестном жестоком окружении, нередко также испытывали жгучий интерес к полузапрещенному в свое время классику. Не надо «растаскивать» великого Достоевского по религиозным, национальным, классовым и другим социальным критериям. Он принадлежит всем людям, которым дорога человечность.

Образ Христа у Достоевского, ограниченного чтением только Евангелия – единственной книги на каторге – и обогащенного апокрифическими народно-фольклорными представлениями о русском Христе, казался таким неканоническим, что это раздражало не только клерикала К. Н. Леонтьева, но и философа Н. А. Бердяева. Последнего не устраивало, что русский народ верит в русского Христа и что Христос – народный Бог, Бог русского крестьянина,

с русскими чертами в своем образе. В этом «языческом» уклоне православия он обвинял и Достоевского, часто, по мысли философа, проповедующего русского, а не всемирного Бога. Христос же для Достоевского – в определенной степени художественно-литературный образ, возвышающийся, но одновременно стоящий в одном ряду с такими положительными героями мировой литературы, как Дон Кихот, Пиквик и созданный его воображением князь Мышкин. Не только религиозные, но и общечеловеческие нравственные идеалы воплощены Достоевским в образе Христа. И несомненно прав Ю. Ф. Карякин, утверждавший, что Христос и Пушкин в качестве идеала для него были как бы синонимами.

Творческое отношение Достоевского к Евангелию подтверждается, на наш взгляд, и тем, что наиболее яркое его литературное новаторство – полифония – в чем-то аналогична полифонии священной книги.

Мысль об оптимизме Достоевского мы старались провести по всей книге, особенно подчеркнув ее в гл. IV. Отвергая мнения тех, кто противопоставляет Достоевского всей русской литературе как певца страдания, одиночества и отчаяния, мы солидарны с Ю. Ф. Карякиным, говорящим о его «гениальном жизнелюбии и жизнетворчестве», и режиссером Ю. Завадским, утверждавшим, что сегодняшний современный русский Достоевский – «это светлый» борец-гуманист.

«Психотерапевтические» идеи Достоевского никак не затронули ни фрейдистский, ни экзистенциальный психоанализ, хотя и сам Фрейд, и экзистенциалисты необоснованно пытались интерпретировать его творчество как предтечу своих концепций. Минуя оба важных этапа развития западной психотерапии, Достоевский вплотную, как мы видели в гл. IV, подошел к сменившей их гуманистической психотерапии Роджерса, сближающейся также с патогенетической психотерапией пограничных состояний В. Н. Мясищева.

Говоря о влиянии Достоевского на свое творчество, классик немецкой литературы XX века Томас Манн отмечал: «Достоевский – но в меру... с мудрым ограничением...» Однако величина этой меры всегда функционально зависима от общественных проблем. Сейчас социальное развитие проблемы психического здоровья настолько сложно, что «мера» потребности в прозрениях Достоевского о путях их решения чрезвычайно велика. Д. Гранин считает, что потревожить «совесть сегодняшнего человека непросто. Она защищена ловко и надежно. Но Достоевский умеет, может, как никто другой, добираться до нее – в этом он один из современнейших писателей». [123]

123

Новый мир. 1981. № 10. С. 195.

Преодолеть высокомерие здорового и увидеть собственные недостатки, ограничивающие свою и чужую свободу, рассмотреть в другом, даже в психически нездоровом, «здоровое» и излечить «больные мысли» можно, обратившись к Достоевскому. Если авторы книги, рождавшейся в жарких творческих дискуссиях, открыли читателю путь к этой мало исследованной области творчества Достоевского, то они считают свою задачу выполненной.