Достопамятный год моей жизни

фон Коцебу Август Фридрих Фердинанд

Выходя из дома, я заметил пять или шесть мужиков, которые меня провожали до флигеля; я думал, что они делают это из любопытства, не подозревая вовсе, чтобы Простениус своим влиянием мог заставить такого благородного человека как Байер обратить в государственную тюрьму комнату, до сего времени предназначавшуюся для гостеприимства.

Войдя в комнату, я увидел, что в ней лежат несколько человек, из которых некоторые уже спали; я не обратил на них никакого внимания и поспешил последовать их примеру.

Я заметил, что снаружи начали запирать ставни: таков уже обычай; я принял это за простое внимание; но так как я не люблю спать с закрытыми окнами, то попросил, чтобы не запирали ставень; однако на мою просьбу не обратили внимания; быть может полагали,

что я хочу вторично убежать через окно.

Должен ли я рассказать все, что теперь думал. Уверяю честным моим словом, что не имел вовсе намерения и даже мысли бежать снова; признаюсь также по совести, что если бы я был на месте г. Байера и желал бы точно так же как он исполнить все обязанности верного подданного, то не стал бы до таких мелочей простирать все предосторожности. Предположив даже, что Щекотихин предъявил им приказание высших властей, обязывавшее каждого задержать меня, — в чем я сомневаюсь, потому что он имел подорожную, в которой мое имя не упоминалось, — достаточно было приставить к комнате двух часовых: одного к окошку, а другого к дверям. Если бы мне удалось подкупить этих часовых, или обмануть их бдительность, г. Байер не подвергался бы за это никакой ответственности; он сделал все, что должен был сделать, и нельзя было требовать, чтобы он имел наготове кандалы, цепи, запоры для поимки государственных преступников. Простениус! Простениус! — это, без сомнения, твое дело; ты хотел, чтобы в моей комнате царил такой же мрак, как и в твоей душе. Истощение сил моих дало мне возможность очень скоро заснуть; сон был тревожный, но я спал до пяти часов утра.

Проснувшись, первою моею мыслию было написать письмо императору; я оделся и сел за стол, на котором нашел все для меня необходимое. Очень скоро изложил я на бумаге все, что мое сердце, моя невинность, моя возмущенная душа подсказывали мне. Принесли завтрак; все спавшие в комнате встали и ушли, так что я даже и не приметил этого. Кончив письмо к императору, я написал другое, к его любимцу графу Палену, потом третье — графу Кобенцелю, австрийскому посланнику в Петербурге, и наконец последнее — моей возлюбленной жене. Я начал было писать пятое, генерал-прокурору, Но пришел Простениус и своим сладким голосом объявил мне, что теперь нельзя действовать так, как предполагали вечером, потому что Щекотихин только что приехал.

— Следовательно меня выдадут ему? — спросил я.

Он пожал плечами и прибавил: — Что же делать? даже письмо ваше на имя императора не может быть отправлено к генералу Ребиндеру; когда Байер хорошенько подумает, он сам увидит, что этого нельзя сделать.

— Однако вчера он сам предложил мне, и притом несколько раз, сделать это.

— Он навлечет на себя неприятности… это письмо должно быть передано губернатору в Риге.

— А другие письма?

— Письмо к вашей жене пройдет также через руки губернатора; остальные же письма я посоветовал бы вам и не отправлять.

Сказав эти слова, он взял письма мои на имя императора и к моей жене.

Что сделалось с этими письмами, мне решительно неизвестно. Я предполагаю, что их должны были доставить по назначению, но, сообразив, какая рабская боязнь господствует теперь в душе всякого человека, занимающего какую-либо должность, я не удивлюсь, если узнаю, что письма эти уничтожены. Быть может, это было большим для меня счастьем, быть может, господин Простениус оказал мне этим большую услугу. Письмо к государю было слишком запальчиво, резко; я много толковал о своих правах, о моей невинности и об охране, данной мне царским словом. Государь, прочтя мое письмо, не мог остаться доволен своим образом действия; это обрушилось бы на меня; он узнал бы о моем бегстве и счел бы его ослушанием приказаний, поступком, достойным наказания. В письме моем встречались следующие слова: «Курляндский губернатор именем Вашего Величества сообщил, что я еду в Петербург, между тем некто везет меня в Сибирь; я не знаю это лицо; мне не предъявлено никакого приказания Вашего Величества по этому поводу;

кому же из двух лиц должен я верить: губернатору или этому незнакомцу?»

Но, как выше сказано, дело это было запутанное, темное; жалоба моя, без сомнения, не имела бы никаких последствий; она рассердила бы только государя; впоследствии я неоднократно раскаивался в том, что написал это письмо. То же самое могу сказать о немногих словах, предназначенных жене моей; я описывал ей мое положение в лесу, говорил о нашей разлуке, которую считал вечною; это неосторожное письмо могло бы причинить ей смерть, если бы она получила его, не будучи к нему подготовлена. Еще раз благодарю я этого сладкого человека; он, быть может, спас, вовсе того не желая, самое драгоценное для меня в мире.

Что же касается писем к графу Палену и графу Кобенцелю, то их не взяли у меня. Я находился как раз наедине с молодым человеком, который спал в моей комнате и черты лица которого обнаруживали сострадание и благосклонность.

— Если вы обладаете сердцем человеческим, — сказал я ему, — то доставьте эти письма по назначению.

Он колебался и, по-видимому, опасался взять их.

— Письма эти не запечатаны, — продолжал я; — прочтите их невинное содержание и запечатайте сами.

Он обещал исполнить мою просьбу при первой к тому возможности. Мне неизвестно, сдержал ли он свое слово; имели ли эти письма, если они были доставлены, какое-нибудь влияние.

В комнату вошел молодой человек, лет восемнадцати или двадцати, которого я по наружности принял за молодого Лёвенштерна; он быстро убрал со стола чернила, перья, бумагу, сказав, что сейчас придет Щекотихин. Он учтиво спросил меня, не надо ли мне чего на дорогу. Я воспользовался его предложением и просил дать мне немного кремортартару. После этого я увидел своих милых спутников — курьера и Щекотихина; последний поклонился мне, не сделав ни малейшего упрека. Я просил его, как только умел, извинить мое недоверие, сказав, что мне казалось более правильным и естественным придать веру словам курляндского губернатора, нежели его собственным.

Он, по-видимому, удовольствовался этим объяснением и обрушил всю вину на неуместное человеколюбие губернатора. Я видел, как он отдавал сто рублей мужикам, сторожившим меня.

— Вы ошибаетесь, — сказал я ему, — полагая, что мужики эти поймали меня; я сам отдался в ваши руки.

Он не удостоил меня ответом и раздавал свои кредитные билеты, глубоко вздыхая. После этого он вышел, чтобы распорядиться нашим отъездом. Немедленно после него вошла в комнату та молодая девушка, которая накануне отворила мне ночью дверь; она боязливо подошла, сказала на ухо несколько слов одному из присутствовавших в комнате, и когда все вышли, быстро подбежала ко мне и вручила небольшой холщовый мешок с завязками, сказав:

— Тут сто рублей, моя госпожа посылает их вам, они вам понадобятся, так как я знаю, что у вас отберут все находящиеся при вас деньги; наденьте поскорее этот мешок на ваше тело.

После этого она ушла.

Я не понял хорошенько, что именно она хотела этим сказать, однако надел мешок под рубашку и едва успел это сделать, как вошел Щекотихин.

Благородное, небесное создание, которое тронулось моим несчастием! я до сего времени сохраняю этот мешок, этот драгоценный мешок; он неприкосновенен, это сладкое воспоминание о твоем человеколюбии; всякий раз, когда гляжу на него, слезы льются из глаз моих. Я вспоминаю с грустью, но вместе с тем с удовольствием, что в самую печальную минуту моей жизни сострадательная душа сочувствовала моим страданиям. Нет, только самая жестокая крайность понудит меня разорвать швы, сделанные благотворительною рукою с самым сострадательным намерением. После этой минуты я терпел много лишений и должен был отказывать себе во многом, но я не мог решиться коснуться этого священного для меня сокровища, смотря на него как на нечто священное; благословение доброй матери сопровождает его, и я не отказываюсь от надежды возвратить некогда этот дар по принадлежности со слезами благодарности.