Доверьтесь мне. Я – доктор
Шрифт:
Суприя медленно кивнула.
– И не всегда пользовался презервативом. Собственно, я и сам беспокоился, что мог, ну понимаете… того… что-нибудь подцепить.
Суприя зажмурила глаза.
– Вы пытаетесь мне сказать, что могли заразиться ВИЧ? И заразить меня?
Мужчина кивнул.
Следующие десять минут Суприя прорыдала в туалете.
– Ни за что бы не подумала! Он же выглядит таким… совершенно нормальным! Получается, заразиться можно от кого угодно. Если бы он выглядел, ну… подозрительно, я вела бы себя осторожнее, когда брала кровь, – всхлипывала
Никогда бы не подумал, что Суприя, всегда такая сдержанная и строгая, может разрыдаться на людях. Действительно, внешность обманчива.
Пятница, 19 сентября
Дети словно фекалии: свои вроде и не пахнут, но от чужих испытываешь отвращение. Больные дети не исключение, а уж если долгое время и в замкнутом пространстве, то и от своих с души воротит.
– Просто сделайте с ним что-нибудь, и мы отсюда уберемся, – орет мужик, пока я пытаюсь взять кровь у его сына.
Ребенок при моем приближении с иглой начинает отчаянно верещать. Я смотрю на бритую голову и татуировки у мужика на плечах. Он хрустит суставами пальцев.
– Вы зачем его пугаете? – рычит папаша. – Что, нельзя по-другому?
Толстым коротким пальцем он тычет в иглу в моих заметно подрагивающих руках. Заверяю его, если бы существовал другой способ взять у мальчугана кровь, я непременно бы им воспользовался. В действительности руку ему я обезболил, так что он орет просто от страха.
Из всех пациентов, с которыми приходится сталкиваться, дети – худшие. Собственно, даже не дети. Родители. Все свои эмоции – тревогу, расстройство, страх – они выливают на ближайшего взрослого, то есть на врача. В результате родители ведут себя еще хуже детей. Мужик смотрит на меня так, словно это я виноват, что у его сына аппендицит. Тут из-за шторы появляется медсестра, что-то зажимая в кулаке. Надеюсь, это не для еще какой-нибудь процедуры, ожидающей мальчонку.
– Держи-ка, – произносит она, разворачивая леденец и забрасывая его в разинутый от крика рот.
Ребенок замолкает. Отец продолжает орать на меня. Может, ему тоже дать конфетку?
Понедельник, 22 сентября
Сегодня Суприя явилась в отделение с застывшим лицом. Мы были в курсе, куда она ходила, и все утро не могли сосредоточиться на работе, зная, что в этот день должны прийти результаты анализов ее пациента на ВИЧ. Если они окажутся положительными, Суприи придется пережить три месяца бесконечной тревоги, дожидаясь, пока можно будет самой сдать кровь. Если отрицательными – волноваться не о чем.
– Все чисто! – воскликнула она и разразилась слезами.
Мы все бросились ее обнимать под удивленными взглядами
Четверг, 25 сентября
Миссис Маллен поставили новый тазобедренный сустав. Год пришлось ждать операции, сообщила она мне на прошлой неделе, но она нисколько не жалуется. Собственно, находясь в больнице, она вообще ни разу не пожаловалась. Все воспринимала спокойно. Даже ела, не возмущаясь, больничную еду.
– По-моему, просто восхитительно, чего наука сумела добиться. Мне и в магазин-то выйти было тяжело, так сильно болело, а теперь хоть марафон беги, честное слово!
У меня на глазах взрослые мужчины рыдали, когда у них брали кровь (да-да, совершенно серьезно), а эта женщина не хотела беспокоить сестер, обращаясь за обезболивающим. Она пыталась даже сама застилать себе постель по утрам, чтобы их не утруждать. Боже, ей ведь 83! Мне и 30 нет, руки-ноги отлично функционируют, но я заправляю постель, только если мама собирается зайти, и уж точно не откажусь, если сестры предложат делать это за меня.
– Мне иногда кажется, люди в наше время не ценят того, что имеют, – замечает она, слушая, как мистер Линдли на соседней кровати осыпает ругательствами медсестру, снимающую ему швы. – Честно говоря, мне неудобно было отнимать у хирургов время со своим суставом, но племянница настояла.
Мне кажется, таких людей как миссис Маллен больше не выпускают. Мое поколение – сплошные нытики. Мы уверены, что весь мир нам должен. Однако если он кому и должен, то таким людям, как миссис Маллен. Она бросила учебу в 15 лет, хоть и заслужила бесплатное место в филологическом колледже. До 20 лет кормила мать и четырех сестер, работая на фабрике. На этой фабрике и осталась до самой пенсии. Она ни разу за всю жизнь не брала больничных и отпусков. Даже когда рожала своих троих детей.
Однако миссис Маллен вовсе не бессловесная тихоня. Она поднимает голос, если считает, что повод того заслуживает. Всю жизнь она состояла в профсоюзе, боролась за равные права для женщин, и, как сообщила она мне с широкой улыбкой, ее фабрика была первой в стране, где их ввели. Она сражалась за пенсионное обеспечение и выплаты по инвалидности.
– В те времена мне некогда было болеть, слишком много дел. Надо было отстаивать права всех этих девушек. Условия, в которых некоторым из нас приходилось работать, были просто кошмарные. Сейчас таких никогда бы не допустили, можете мне поверить.
Причина, по которой их теперь бы не допустили, – это тоже миссис Маллен и такие люди, как она. Я никогда не работал так тяжко, как эта пациентка, и почти наверняка никогда не буду.
Быть интерном нелегко, но, в смысле работы, есть варианты куда хуже. Например, пахать на фабрике 50 лет без отпусков. Возможно, если бы нашему поколению пришлось посидеть у койки матери, умирающей от туберкулеза, мы с большим уважением относились бы к нынешней системе здравоохранения и уж точно не орали бы на медсестер, пытающихся снять швы.