«Доверяй, но проверяй!» Уроки русского для Рейгана. Мои воспоминания
Шрифт:
В те годы город ночью прятался в темноте, и его огромные пустые здания казались призрачными. Поздно ночью мне приходилось возвращаться к себе и на пути к дверям отеля пересекать опустевшую площадь перед сумеречной громадой Исаакиевского собора, а кто-либо из моих друзей, скрываясь в тени деревьев, следил за тем, чтобы мой путь был безопасным. Все это было довольно жутко. Я подходила к плотно закрытой двери отеля, затем звонила и звонила в дверь, с ужасом думая о том, что могут и не открыть. Наконец дверь открывалась, и я оказывалась лицом к лицу c сердитым швейцаром и вооруженным солдатом за его спиной, с подозрением разглядывавшими меня. Пытаясь выглядеть беззаботной, я проскальзывала мимо них и со всей возможной быстротой взлетала наверх. Обычно дежурившая на этаже пожилая дама с колючими глазами завистливо отдавала мне тяжелый ключ, и как только я уходила от нее через холл, тут же аккуратно отмечала в своем кондуите номер
Я всегда покидала Ленинград со щемящей тоской. Никому из простых граждан не разрешалось сопровождать иностранных туристов в поезде или в самолете, только интуристовцам, как правило, мужчинам в строгих темных костюмах. Как только поезд трогался, я смотрела на исчезающий за вагонными окнами город, зная, что мои друзья все еще где-то там, но теперь они были уже невидимы. Как только я уезжала, все коммуникации обрывались. Только тишина, словно они исчезли насовсем.
Все, чего я хотела, так это продолжать видеть их. И тут в июне 1972 года без всякого предупреждения и как раз накануне моей очередной поездки мне внезапно отказали в визе. Почему, кто знает? Один русский друг предупреждал меня: «Никаких почему. Это только люди на Западе спрашивают о причинах». Возможно, причиной было то, что я проскальзывала сквозь сеть и встречалась со слишком большим числом русских?
Мне следовало знать, что когда-нибудь это все кончится. Во время своей поездки зимой 1971 года я заметила знаменитый « черный воронок», открыто следовавший за мной повсюду, куда бы я ни ехала. Один мой знакомый философски заметил: «Если перед нашим домом больше не стоит машина, мы знаем, что ты уехала». В один из моих последних вечеров на вечеринке с участием нескольких поэтов и их друзей я на каждой лестничной площадке дома встречала таинственные фигуры, как бы занятые «чтением». Блестящая черная машина стояла на улице с включенным двигателем. Когда я уходила оттуда в сопровождении одного из друзей, на улице падал мягкий снег, и контраст между красотой города и этим зловещим присутствием, это постоянное унижение русских граждан показались мне настолько невыносимыми, настолько переполнили мою швейцарскую душу потоком гнева, что я изо всех сил внезапно хлопнула своим зонтиком по этой сияющей машине. Сидевший в ней человек испугался, как кролик, и тут же умчался.
Другой ночью, когда я навещала одного поэта и его сестру, которые жили в удаленном рабочем районе города, куда не ступала нога иностранца, мы тоже увидели зловещую черную машину с урчащим мотором, ожидавшую под окном. Из-за занавески мы молча тревожно наблюдали за тем, как из нее вышла одинокая фигура, чтобы обойти вокруг дома, словно человек искал на нем табличку с номером. Замерев от страха, я была уверена, что за этим последует страшный стук в дверь. Вместо этого мы увидели, как человек вернулся к ожидавшей его машине, сел в нее и уехал. Меня ужасали возможные последствия. Но поэт оставался спокойным и сказал: «Не бойся. Эти люди ничего не знают ни о добре, ни о Боге. Если тебе действительно суждено помочь России, то они не смогут тебя даже тронуть».
И кто знает, каким образом, быть может, благодаря милосердным звездам он оказался прав.
Впрочем, все-таки не совсем. В московском аэропорту весной 1972 года, во время моей последней поездки, за которой последовал перерыв на долгие годы, когда все шло, как обычно, перед мной внезапно появились несколько человек в форме. Меня тщательно обыскали и принудили опоздать на самолет. Мне нечего было скрывать, но при этом они все равно конфисковали две-три книги о балете, подаренные друзьями. «Слишком старая», – сказали они, забирая у меня экземпляр газеты « Ленинградская правда», которую я купила на улице. Когда я спросила, почему они это делают, они ответили: «Потому что она не продается на Западе». Когда меня наконец отпустили, я осталась сидеть на полу аэропорта беспомощная и без денег. (Никому не разрешалось вывозить из страны ни копейки. Все деньги тщательно считали на границе, а записные и адресные книжки внимательно просматривали.) Чуть погодя я смогла убедить симпатичного клерка за стойкой в аэропорту дать мне позвонить в дружественное европейское посольство. Через несколько дней в присутствии американского консула, провожавшего меня в аэропорту, мне разрешили уехать. Когда я в следующий раз обратилась за визой, мне отказали.
Я знала, что не делала ничего неправильного – если не считать неправильным заводить дружбу с русскими. Советские власти не могли допустить саму мысль, что кто-то, и особенно американцы, могут просто полюбить их страну и ее людей. В силу собственной перманентной паранойи, они считали меня особенно опасной, подозрительной личностью. Так мне, пусть и в незначительной степени, довелось узнать то, что испытывали русские в значительно более трагической форме и смертельно опасным способом: в Советском Союзе не имело значения, что вы на самом деле
Когда мою визу отозвали, я проплакала несколько дней. В глубине души я знала, что снова вернусь. Но я была очень расстроена, потому что знала, что это будет очень не скоро, и что в этот следующий раз все будет уже другим, и что пять богемных лет с ленинградскими поэтами остались в прошлом. Я понимала, что когда какой-то мелкий клерк в таинственных «органах» поставит крестик против моего имени, то уже никто из вышестоящих лиц не станет прилагать усилий, чтобы убрать его. Зачем кому-то рисковать? Это может сделать только человек, стоящий на самом верху служебной лестницы, – но как добраться до этого самого верха? И тем не менее я была совершенно уверена, что как-нибудь, но найду путь обратно.
Действительность же выглядит следующим образом: если бы советское правительство не отказало мне в визе, ничего из всей этой истории не произошло бы и я определенно не встретилась бы с президентом Рейганом. Возможно, как сказал Гёте и чьи слова Михаил Булгаков избрал в качестве эпиграфа к своему роману «Мастер и Маргарита», власти и правда были частью «той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
Глава 2
Взгляд изнутри
Проблемы с визой были не у меня одной. Положение тех, кто в Советском Союзе хотел получить выездную визу, оказалось намного хуже. Вскоре после того как весной 1972 года я утратила свою визу, брежневское правительство неожиданно ввело для потенциальных эмигрантов так называемый «налог на дипломы». Он касался всех, кто получил в СССР высшее образование. В то время единственной возможностью для эмиграции из страны являлась подача прошения на выезд в Израиль. Для этого надо было получить приглашение от проживавшего там какого-то близкого родственника. Приглашение передавалось через посольство Нидерландов, поскольку посольства Израиля в Москве не было. Счастливчики (не важно, были ли они евреями или нет), тем или иным способом сумевшие получить драгоценное приглашение от «родственника» (покойного или здравствующего), продавали все ценное, что у них было, и готовились к отъезду из страны, как вдруг от них потребовали выплатить полную стоимость их гарантированного государством «бесплатного образования». Я стала получать вымученные просьбы о помощи от русских друзей, некоторые из них, как я знала, совсем не были евреями, и тогда я осознала, что происходит нечто намного большее, чем моя маленькая визовая проблема. Однако когда моя семья осенью 1972 года вернулась из Франции в Соединенные Штаты, у меня самой было лишь одно желание: вернуться снова в Ленинград, к моим друзьям, в этот великолепный город под огромным небом. Лично для меня все американо-советские отношения свелись к одной-единственной цели. Но как я могла ее достичь?
Советское правительство очень эффективно использовало визовый режим в качестве орудия против Запада, видя в нем средство ограничения информированности о подлинном состоянии дел в стране. С 1945 года, с самого начала холодной войны, все сильнее ограничивались возможности поездок в Советский Союз, и советские люди оказывались во все большей изоляции. К 1972 году, когда холодная война стала более интенсивной, лишь немногие получали разрешение на поездку в СССР. Это были дипломаты, некоторые бизнесмены, туристические группы (как выразился Константин, «те, кто приезжает в составе групп, не говорит по-русски и тратит много денег») и единицы из числа наиболее упрямых и храбрых ученых-историков и языковедов, приезжавших в основном в Москву и иногда в Ленинград. Но к 1967/1968 году разрешения на въезд в страну в индивидуальном порядке почти перестали выдавать, а тех, кто их все-таки получал, ограничивали в передвижении по стране, предоставляя право посещения городов лишь из тщательно просеянного списка. Семьдесят пять процентов территории страны было закрыто для иностранцев. Что же касается советских граждан, то им удовлетворить желание посетить страны за пределами советского блока было практически невозможно. Это дозволялось лишь крайне ограниченному числу официальных лиц и проверенным ученым. В результате русские люди практически исчезли из виду для западного мира. Наши журналисты еще могли разгуливать по московским улицам, но власти им постоянно препятствовали в том, чтобы они могли увидеть что-либо, находящееся вне зоны контроля, и им запрещалось без разрешения уезжать дальше чем за 25 миль от города. В Ленинграде вообще не было американских журналистов. Когда в те давние 1968—1972 годы я оказывалась в Москве и встречалась с журналистами, то становилась свидетелем всевозможных ухищрений, к которым им зачастую приходилось прибегать, чтобы освещать события. У каждого журналиста имелся свой информатор, и они перезванивались между собой, проверяя сведения, полученные каждым по отдельности.