Довлатов — добрый мой приятель
Шрифт:
— Виктор! – крикнула я, — садитесь! Поехали есть кашу!
Я вспомнила об этом эпизоде, чтобы объяснить свое удивление, когда Шкловский заметил, что я дрожу от холода.
— Интересно, как вы дойдете в таком виде, — помолчав, сказал он, — надо что-то придумать.
Я промолчала, и мы зашагали дальше. У Троицкого моста он снова остановился.
— Есть предложение, — сказал он, что-то соображая. Решение бытовых вопросов давалось ему с трудом:
— Я сегодня ночую тут поблизости. Идемте со мной.
— Не беспокойтесь.
— Не спорьте. Пустая квартира. Хозяева уехали. Позже туда придет ночевать один товарищ, поэт Л. Ключ у меня. Поэтому я даже проводить вас не могу. Пошли!
Трамваев не было. Начался дождь. Я согласилась.
Минут через десять Шкловский открыл входную дверь. Это была большая, типично петербургская квартира. Добротная мебель, зеркальные шкафы, громадный обеденный стол. В комнатах было нетоплено, но все выглядело так, будто хозяева уехали только вчера. В буфете нашелся чай, сахар и даже банка варенья. Вскоре пришел поэт Л. и принес полбуханки хлеба и кусок шпика. Я разожгла примус и вскипятила чайник. Стало уютно и даже тепло. Прихлебывая с наслаждением горячий чай, я спросила:
— Виктор, а чья это квартира?
— Только не обожгитесь, — засмеялся он, — это квартира Горького.
Я не только обожглась, но поперхнулась: горячий глоток попал не в то горло.
Полночи мы просидели за столом. Потом мужчины ушли в кабинет, а мне постелили в столовой на диване.
Утром Шкловский бродил по квартире и заглядывал в шкафы — он явно что-то искал. Наконец, из спальни раздался его голос:
— Идите сюда.
Он стоял у раскрытого книжного шкафа и рылся на полках, набитых вещами.
— Вот! Нашел! — он удовлетворенно крякнул. — Кажется, это то, что надо.
Он вытащил отрез синего сукна и протянул его мне.
— Сшейте себе пальто.
— Вы с ума сошли?! Это же… Это кража!
— Не кража, а взаимопомощь. Нельзя же всю зиму ходить без пальто.
— Не возьму! Ни за что! Какая низость!
— Не буйствуйте, — спокойно возразил Шкловский. — Я договорюсь с Алексеем Максимовичем, когда он вернется.
— Не могу… — сказала я чуть не плача. — Не могу и все.
— Ладно. Не можете — не берите, — ухмыльнулся Шкловский.
С тяжелым ощущением от неприятного разговора я попрощалась и ушла.
На следующий день Виктор Борисович пришел есть перловую кашу и протянул мне пакет.
— Что это?
— Синее сукно. Не вы взяли, а я принес. Откуда — не ваше дело.
Отрез остался у меня, и в мастерской мне сшили пальто. К этому пальто я не могла привыкнуть, как обычно привыкают к повседневной одежде, почти ее не замечая. Каждый раз, когда я надевала его, у меня екало сердце.
Прошло, наверно, месяца четыре. Однажды вечером в Студии всемирной литературы ожидалось выступление молодых поэтов. Помню, я болтала с кем-то из приятелей, когда в комнату ворвался Михаил Слонимский и крикнул:
— Горький приехал!
Я оцепенела.
— Господи… Господи… Что будет? — лепетала я.
— Попробую выяснить… хотя к нему сейчас не пробиться… Подождите меня здесь.
Он ушел. Я вжалась в стену. Не знаю, сколько прошло времени. Мне казалось, что неделя. Наконец, появился Шкловский с насупленным лицом.
— Идите на расправу. Он ждет вас в гостиной.
Не помню, как я шла, как дошла, как вошла. Горький стоял посреди гостиной, окруженный плотным кольцом. С ним была Мария Игнатьевна Бенкендорф. У меня ноги подгибались, будто ватные. Шкловский подталкивал меня сзади. Горький, увидев Виктора Борисовича, шагнул нам навстречу. Несколько секунд он разглядывал меня острым недружелюбным взглядом. Все замолчали. Выдержав мучительную паузу в полной тишине, Алексей Максимович громко спросил:
— Это вы стащили у меня синее сукно?
Все с любопытством уставились на меня. Я кивнула, глядя ему в глаза.
— Нехорошо, — сказал Горький, — нехорошо… Ну, вот что, подите наденьте пальто. Я посмотрю, ладно ли оно сшито. Ежели испортили мое сукно, — не прощу!
Я бросилась в раздевалку, замирая от стыда и страха. Напялив на себя злополучное пальто и провозившись с пуговицами — руки тряслись — я вернулась в гостиную.
— Подойдите ближе, — сказал Горький. он оглядел меня с ног до головы, — а теперь повернитесь… Так. Воротник, будто немного морщит… А в общем, ничего, хорошее пальто. Прощаю. Носите на здоровье… От меня подарок. — И он похлопал меня по плечу.
И тут все прыснули. Горький хохотал громче всех.
Потом я узнала, что с первых же слов Шкловского Алексей Максимович развеселился, но решил позабавиться и срежиссировал весь спектакль, прямо скажу, довольно жестокий.
Шел 1920 год. Мои родители жили в эмиграции, а я, выехав вместе с ними, вернулась с полдороги в Петроград и поселилась в нашей бывшей квартире, заняв две комнаты — кабинет и мою прежнюю детскую. Остальные уже были заняты.
Училась я днем в Театральном институте, а вечером посещала Студию всемирной литературы. Занимались мы в пальто, питались ржавыми плюшками, кипятком с сахарином и розовой мороженой картошкой.
Неожиданно я получила письмо, что отец прислал с оказией две тысячи рублей, и мне надлежит приехать за ними в Москву. Это были огромные деньги, рассчитанные примерно на год жизни. В самом радужном настроении я возвращалась из Москвы в Петроград.
В те годы билетные кассы находились в здании гостиницы «Метрополь». Стоя в очереди за билетом, мы с приятельницей увидели впереди себя Маяковского.