Довлатов и окрестности
Шрифт:
И все-таки как бы искусно ни была сплетена грамматическая сеть, жизнь утекает сквозь ее ячеи. Предпочитая откровенную капитуляцию мнимым победам, Сергей соединял свои предложения не союзами, а зиянием многоточий, разрушающих мираж осмысленного существования.
Это-то и выделяло Довлатова из соотечественников, о которых так точно написал Бродский: "мы - народ придаточного предложения".
По-моему, Бродский был единственным человеком, которого Сергей боялся. В этом нет ничего удивительного - его все боялись.
Когда у нас на радио возникала необходимость
Надо сказать, что еще задолго до того, как появилась профессия "друг Бродского", близость к нему сводила с ума. Иногда - буквально. Бродский тут был абсолютно непричем. Со знанием дела Сергей писал: "Иосиф - единственный влиятельный русский на Западе, который явно, много и результативно помогает людям".
Особенно отзывчивым Бродский казался по сравнению с игнорировавшим эмиграцию Солженицыным. (На моей памяти Александр Исаевич поощрил только одного автора - некого Орехова, искавшего истоки славянского племени в Древнем Египте.
Среди прочего, Орехов утверждал, что этруски сами заявляют о своем происхождении: "это - русские"). Бродский же раздавал молодым авторам отзывы с щедростью, понять которую помогает одно его высказывание: "Меня настолько не интересуют чужие стихи, что уж лучше я скажу что-нибудь хорошее". С прозой обстояло не лучше. Однажды его скупые, но все-таки благожелательные слова появились на обложке шпионского романа под названием "Они шли на связь". Это, говорят, погубило автора, солидного доктора наук. Окрыленный похвалой, он с таким усердием занялся литературой, что потерял семью и работу.
Бродский, читавший все книги Довлатова, да еще в один присест, ценил Сергея больше других. Что не мешало Довлатову тщательно готовиться к каждой их встрече. Когда Бродский после очередного инфаркта пытался перейти на сигареты полегче, Довлатов принес ему пачку "Парламента". Вредных смол в них было меньше д миллиграмма, о чем и было написано на пачке: "Less than one".
Именно так называлось знаменитое английское эссе Бродского, титулу которого в русском переводе не нашлось достойного эквивалента.
С Бродским у Довлатова, казалось бы мало общего. Сергей и не сравнивал - Бродский был по ту сторону. Принеся нам только что напечатанную "Зимнюю эклогу", Довлатов торжественно заявил, что она исчерпывает его представления о современной
Еще важней было мужество другого свойства. Бродский сознательно и решительно избегал проторенных путей, включая те, которые сам проложил. Большая часть жизни, - говорил Бродский, - уходит на то, чтобы научиться не сгибаться.
Считая, что речь идет о властях, я недоумевал, потому что эти конфликты остались в прошлом. Только со временем до меня дошло, что Бродский имел ввиду другое: сильнее страха и догмы человека сгибает чужая мысль или пример.
Сергей завидовал не Бродскому, а его свободе. Довлатов мечтал быть самим собой и знал, чего это стоит. Без устали, как мантру, он повторял "хочу быть учеником своих идей".
Сергей писал: "Я уважаю философию, И обещаю когда-то над всем этим серьезно задуматься. Но лишь после того, как обрету элементарную житейскую свободу и раскованность. Свободу от чужого мнения. Свободу от трафаретов, навязанных большинством".
Больше многого другого, Довлатову нравилось в Америке, что тут "каждый одевается так, как ему хочется".
Демократия, конечно, дает отдельному человеку развернуться. Но - каждому человеку, и этим излечивает личность, как говорил тот же Бродский, от "комплекса исключительности". Чтобы быть собой, ты должен быть с собой; чаще всего - наедине. Автономность и самодостаточность не исключает, а подразумевает затерянность в пейзаже. Демократия, как болото, все равняет с собой.
С Бродским Довлатова объединяла органичность, с которой они вписывались в этот горизонтальный пейзаж. Почти ровесники, они принадлежали к поколению, которое осознанно выбрало себе в качестве адреса обочину. Ценя превыше всего свободу как от потребности попадать в зависимость, так и от желания навязывать ее другим, Бродский и Довлатов превратили изгнание в точку зрения, отчуждение - в стиль, одиночество - в свободу.
Бахчанян, который сопровождает эту книгу, как дед Щукарь "Поднятую целину", высказался и по этому поводу: "Лишний человек - это звучит гордо".
Америка не обделила Довлатова славой. Напротив, тут-то он ее и нашел. Сергей говорил, что удивляется и когда его узнают на улице, и когда не узнают.
Однако, свойство быстротекущей американской действительности таково, что заставляет усомниться в ценности всякого признания. Милая редакторша из "Ньюйоркера" сказала, что рассказы Довлатова перестали печататься потому, что он умер, а в Америке предпочитают живых авторов: мертвые - это те, кто проиграл. У нас, похоже, - те, кто выиграл.