Довлатов и окрестности
Шрифт:
Что касается евреев, то они у Довлатова вновь превратились в литературный прием. Сергей ценил взрывную силу самого еврейского имени. Оно для него было иероглифом смешного:
"Около семи к Марусиному дому подкатил роскошный черный лимузин. Оттуда с шумом вылезли четырнадцать испанцев по фамилии Гонзалес. Это были: Теофилио Гонзалес, Хорхе Гонзалес, Джессика Гонзалес, Крис Гонзалес, Пи Эйч Гонзалес, Лосариллио Гонзалес, Марио Гонзалес, Филуменио гонзлес, Ник Гонзалес и Рауль гонзалес. Был даже среди них Арон Гонзалес.
Этого не избежать."
"Любите ли Вы рыбу" Из всех,
Однажды мы с Вайлем пришли к нашей приятельнице Шарымовой, известной своим умением молниеносно готовить. Устав слоняться без закуски, мы завернули к ней с брикетом мороженной трески. Угодили под конец пирушки, которую оживили своим приходом. Вынудив хозяйку отправиться на кухню, мы плотно уселись за стол, но тут повалил едкий дым. Поленившись разворачивать рыбу, Наталья положила ее на сквороду прямо в картонной коробке.
На переполох из спальни вышел Довлатов. Мы даже не знали, что он участвовал в веселье. Сергей, к которому тогда мы еще не успели привыкнуть, выглядел сильно. Одетый во что-то с погончиками, он с трудом втискивался в дверной проем. Вспомнив сериал, герой которого в минуту опасности преображался в зеленого монстра, я восторженно выкрикнул: "Incredible Hulk!" "Невыносимый Халк", - неправильно, но точно перевел довольный Довлатов.
Довлатова я знал хорошо. То есть, сперва не очень, но ведь наше знакомство продолжалось и после его смерти. С мертвым Довлатовым я, пожалуй, сдружился ближе, чем с живым. Никаких некротических явлений, просто - возраст. Он умер в 48, а мне сейчас 44. Разница стремительно сокращается. И чем быстрее я его догоняю, тем больше понимаю, а иногда и узнаю.
У меня друзья всегда были старше. Причем настолько, что я жизнерадостно шутил: мне на вас всех придется писать некрологи. В ответ Парамонов многозначительно цитировал: "четыре старца несут гроб юноши". Борис не любит инфернальных намеков. Однажды в ответ на мои попреки в скаредности - мол, все равно с собой не возьмешь - Парамонов заносчиво произнес: "Это мы еще посмотрим".
Борис любит воспевать капитализм, консерватизм, а пуше всего мещанское счастье. Однако, есть в нем что-то и от революционных демократов, вроде Писарева или Белинского. Только Парамонов может позвонить в восемь утра, чтобы узнать, как ты относишься к бессмертию души. Впрочем, Борис больше все-таки похоже не на русских писателей, а на их героев, причем сразу всех - от старосветских помещиков до Свидригайлова, от Обломова до Карамазовых - опять-таки, всех, включая черта.
Парамонов умел взбесить любогого. В письмах Сергей рассказывал, как он не раз был готов задушить Бориса, и тут же восхищался его "редким качеством - интеллектуальной щедростью".
И действительно, по дороге к спорному, если не вопиющему, умозаключению мысль Парамонова выделывает такие фиоритуры, что за ними следишь, забывая о рискованном маршруте. По-русски увлеченный "философемой, Борис походя разбрасывает "зернистые мысли", каждой из которых тароватому хозяину хватило бы на диссертацию.
Так, в одной передаче Парамонов бросил вскользь мысль, объясняющую популярность Довлатова
Будучи моложе своих друзей, я был не глупей, но решительней их. Очень спорить любил, победоносно, конечно. При этом аргументы собеседника не слушаешь, а пережидаешь, как грибной дождик. Между тем, лучший вид общения - взаимное уточнение формулировок. Обмен мнениями полезен только тогда, когда можешь переубедить себя, а не другого.
С этой точки зрения Довлатов был худшим из всех возможных собеседников. Он и сам не рассуждал, и другим не давал: при нем всякая концепция стыла на губах, как бараний жир.
Сергей признавал единственный жанр беседы - поочередное солирование.
При этом важно знать, что Довлатов был профессиональным не только рассказчиком, но и слушателем. Именно поэтому говорить с ним было мучением.
Навязывая свою манеру общения, он втягивал в рассказывание историй, вынуждая других соревноваться с собой.
Коварство заключалось еще и в том, что Довлатов знал свои байки наизусть, но исполнял их с мнимой невинностью и притворным простодушием. В согласии с детальной партитурой, он искусно запинался, мычал, мемекал, заикался якобы в поисках нужного слова, которые самые доверчивые торопились ему подсказать.
Успех - хохот, которым неизбежно кончался каждый довлатовский скетч - достигался такими, казалось, незатейливыми средствами, что соблазнял других.
Заранее давясь от смеха, рассказчик вступал в единоборство. Но выйдя на арену, он обнаруживал, что интродукция затянута, что слов не хватает, что характеры тусклы, что ситуация непонятна, а вместо кульминации - ватное "да, вот оно, как бывает".
Эту сцену в дополнение к неприязненному молчанию окружающих завершал приговор Довлатова. Заботливо, с садистской неторопливостью он спрашивал:
"Ну, а теперь объясни нам, зачем ты это рассказал?" Эта пыточная операция была бы бесспорно полезной для молодых литераторов "опытные писатели слушают себя с таким удовольствием, что не замечают реакции окружающих".
Издевательства Сергея воспитывали уважение к реальности. По Довлатову всякий случай не рассказывался "своими словами", а "цитировался", так, чтобы сохранилась живописность сырого материала, того "дикого мяса", которое только и ценил в поэзии Мандельштам.
Дело еще в том, что Сергея все любили. Причем, не только в литературном смысле. При Довлатове вели себя, как в компании с манекенщицей - шутили чаще, смеялись громче, жестикулировали развязнее. Как-то читая очерк о Довлатове, я перепутал пол автора - мужчины редко так пишут о себе подобных.
Любовь к Довлатову была ревнива, завистлива, искренна и, как всякая другая, недальновидна. Сергей капризно менял фаворитов, следуя своей чудовищно запутанной эмоциональной логике.
Раньше я думал, что только мне было трудно говорить с Довлатовым, но выяснилось, что это не так. Вагрич Бахчанян - эмигрантский Ходжа Насреддин, за которым все гуськом ходят - признался, что, разговаривая с Довлатовым, вечно боялся что-нибудь ляпнуть.