Довлатов и окрестности
Шрифт:
Такое путешествие Довлатов описывает в рассказе "Чья-то смерть и другие заботы":
"Быковер всю дорогу молчал. А когда подъезжали, философски заметил:
– Жил, жил человек и умер.
– А чего бы ты хотел, - говорю."
"Метафизика ошибки" И мать, и жена Довлатова служили корректорами. Не удивительно, что он был одержим опечатками. В его семье все постоянно сражались с ошибками.
Не делалось скидок и на устную речь. Уязвленные довлатовским красноречием собеседники не раз попрекали его тем, что он говорит, как пишет. В его речи действительно
Что касается ударений, то ими он способен был довести окружающих до немоты.
Я, например, заранее репетировал сложные слова. Но и это не помогало: в его присутствии я делал то идиотские, то утонченные ошибки. Ну, кто, кроме Довлатова, знал, что в слове "послушник" ударение падает на первый слог?
На письме опечатки Довлатову казались уже трагедией. Найдя в привезенной из типографии книги ошибку, вроде той, из-за которой Сергей Вольф назван не дедушкой, а "девушкой русской словесности", Довлатов исправлял опечатку во всех авторских экземплярах.
Теперь я и сам так делаю, но раньше относился к ошибкам куда снисходительней. Особенно к своим - в университете я был известен тем, что написал "матрос" через два "с". "Это еще что! Шкловский, говорят, писал "иССкуство".
Тем более, что опечатки - не всегда зло. Только они, как писал Чапек, и развлекают читателей газет.
Что касается советской прессы, то ее ради них и читали. Одни злорадно говорили, что в "Правде" правдивы только опечатки, вроде любимого Довлатовым "говнокомандующего"; другие - садисты из отставников - изводили редакции скрупулезным перечнем огрехов; третие - собирали опечатки для застольных бесед.
Дело в том, что опечатка обладает самым загадочным свойством анекдота: у нее нет автора. Сознательно сделанная ошибка редко бывает смешной. Нас веселит именно непреднамеренность конфуза.
Ошибка осмеивает не только исковерканное слово, но и речь, как таковую.
Опечатка демонстрирует уязвимость письма, несовершенство речи, беззащитность языка перед хаосом, который шутя и играя взламывает мертвенную серьезность печатной страницы.
Смех - это наши аплодисменты свободной случайности, сумевшей пробиться к смыслу.
Так, в телевизионной программе, которую я редактировал в молодости, выпал мягкий знак в названии фильма. Получилась историко-партийная клубничка - "Семя Ульянова". Теперь, может быть, такое еще поставят.
Сергей, как и все, любил байки про смешные ошибки. Про то, как Алешковский выпустил книгу, посвященную "дорогим дрязьям", про то, как Глезер издал мемуары с полуукраинским названием: "Чоловек с двоиным дном". Но хуже всего был собственный промах Сергея. Готовясь к сороколетию Бродского, Довлатов взял у него стихотворение для "Нового американца". Никому не доверяя, Сергей заперся наедине с набранным текстом. Сидел с ним чуть ли не всю ночь, но ничего не помогло. В стихотворении оказалась пропущенной одна буква - получилась "могила неизвестного солата". Юбилейный номер с этим самым "салатом" Довлатов
В своем пуризме Сергей охотно доходил до занудства. Оценивая на планерках "Нового американца" статьи коллег, он всегда оговаривал, что судит не содержание наших материалов, а лишь чистоту языка.
При этом Сергей - единственный недипломированный сотрудник газеты - обнаруживал неожиданные знания. Когда темпераментный Гриша Рыскин написал о "бездомных в грубой чесуче", один Довлатов знал, что чесуча делается из шелка. Впрочем, и невежество его было столь же неождиданным. Как-то он пытался исправить Ветхий завет на Старый.
У Довлатова было, как он говорил, "этическое чувство правописания".
Характерно, что и в российских делах сильную реакцию Сергея вызывали не политические, а грамматические безобразия. С чувством близким гражданскому негодованию он, например, писал, что в книге Веллера обнаружил "пах духами, вместо пахнул и продляет вместо продлевает".
Отношения самого Сергея с русским языком были торжественны и интимны. В его выкрике - "какое счастье! я знаю русский алфавит!" - нет никакой рисовки.
Писатель, годами мучающийся с каждым предложением, привыкает любить и уважать сопротивление материала. Путешествие от заглавной буквы к точке напоминает головоломку. Долгие манипуляции вознаграждаются беззвучным щелчком, подсказывающим, что решение найдено: та же упругая неуступчивость языка, что мешала автору, теперь держит страницу, распирая ее невидимыми силовыми полями.
Надо сказать, что ненавидел Довлатов лишь чужие ошибки. Свои он не просто терпел - он их пестовал. И опечатки он ненавидел потому, что хотел сам быть автором своих ошибок.
Однажды мы исправили описку в довлатовской рукописи. Сергей рассвирепел и никакие словари не могли его успокоить. В конце концов он перепечатал - из-за одной ошибки!
– всю страницу, заставив сделать в газете сноску:
"Опечатка допущена с ведома автора".
Такие примечания есть и в довлатовских книгах. Сделав сознательную ошибку, Довлатов хвастливо призывает любоваться ею читателя. Так, приводя пышную цитату из Гете, он дает сноску: "Фантазия автора. Гете этого не писал".
Другой его рассказ открывается предупреждением: "Здесь и в дальнейшем явные стилистические погрешности".
Интриговали Сергея и ошибки классиков.
"Почему Гоголь отказался исправлять "щекатурку", а Достоевский - "круглый стол овальной формы"? Почему Достоевский не захотел ликивидировать явную говорку?
Почему Алексаандр Дюма назвал свой роман "Три мушкетера", хотя их безусловно четыре? Таких примеров сотни. Видимо, ошибки, неточности - чем-то дороги писателю. А значит, и читателю. как можно исправить у Розанова: "Мы ничего такого не плакали?.. Я бы даже исправлял лишь с ведома автора." У Довлатова ошибка окружена ореолом истинности. Ошибка - след жизни в литературе. Она соединяет вымысел с реальностью, как частное с целым.