Довлатов и окрестности
Шрифт:
Ошибка приносит ветер свободы в зону, огороженную повествовательной логикой.
Она - знак естественного, тогда как безошибочность - заведомо искусственное, а значит безжизненное образование.
Мир без ошибок - опасная, как всякая утопия, тоталитарная фантазия.
Исправляя, мы улучшаем. Улучшая, разрушаем.
Брехт говорил, что любят только счастливых. Довлатов любил исключительно несчастных. Всякую ущербность он принимал с радостью, даже торжеством.
Недостаток - моральный, физический - играл роль ошибки, без которой человек как персонаж
Через отверстия в броне - пороки, преступления или хотя бы дурные привычки - человек соединялся с а-моральным миром, из которого он вышел.
Страсть Довлатова к человеческим слабостям была лишена злорадства и потому в сущности бескорыстна. Сергей был одержим не грехом, а прощением. Что тоже не сахар, ибо слабым он прощал все, а сильным ничего. Встретив сильного, он не унимался до тех пор, пока не представлял его слабым.
Проще всего этого было достичь при помощи денег. У всех окружающих Сергей подстерегал мельчайшие проявления скаредности, а если охота была неудачной, то провоцировал или придумывал их.
Щедрость Довлатова была обременительной. В рестораны ходить с ним было сплошным мучением. За счет он дрался бешено, но горе тому, кто уступал право расплатиться.
Дело в том, что ничто не уродует так легко, как жадность. Скупость - сродни кожной болезни. Поскольку от нее не умирают, она вызывает не сочувствие, а брезгливость. Будучи не вполне полноценным пороком, она не рассчитанна и на прощение - только на насмешку.
Довлатова завораживала магия денег. Сергей говорил о них постоянно, да и писал немало - как Достоевский. Он и разбогатеть хотел, как мечтали герои Федора Михайловича: трах - и разбогател.
Довлатова поражала связь - конечно, окольная, а не прямая - денег с любовью.
Он удивлялся привязанности денег к своим хозяевам: Сергей свято верил, что одни рождены для богатства, другие - для бедности, и никакие внешние обстоятельства не в силах изменить изначальную расстановку. Но главным для него была способность денег всякого человека сделать смешным.
У самого Сергея отношение к деньгам было сложным. Как ни крути, они - самый прямой эквивалент успеха. Между тем, все герои Довлатова - неудачники.
Я хотел было исправить "героев" на "любимых героев", но сообразил, что других у Довлатова и нету. Как раз жизненный провал и превращает отрицательных персонажей если не в положительных, то в терпимых. Аура неуспеха мирит автора со всеми. С функционером-редактором, у которого лопнули штаны, с майором КГБ, который пьет теплую водку, со стукачом-однокурсником, которого не любят девицы, ну и конечно с бесчисленными алкашами, людьми "ослепительного благородства".
Что все это значит? Милосердие? Не уверен. Тут, по-моему другое: Довлатов смаковал провал.
За довлатовскими неудачниками стоит картина мира, для которого всякое совершенство - губительно. В сущности, это - религия неудачников. Ее основной догмат - беззащитность мира
"Уралмаш", со стопроцентной эффективностью перерабатывающий окружающую среду в тракторы, был бы успешней атомной бомбы.
Единственная защита мира перед нашим неукротимым стремлением к успеху - несовершенство самой человеческой природы. Способность совершать ошибки - встроенное в нас страхующее устройство. Поэтому ошибка не искажает, а дополняет мироздание. Провал и успех - не антитезы, а полюса одного глобуса.
И в этом метафизическое оправдание неудачи. Разгильдяйство, лень, пьянство - разрушительны, а значит спасительны, ибо истребив пороки, мы остаемся наедине с добродетелями, от которых уже не приходится ждать пощады.
Довлатов прекрасно рисовал. Я никогда не видел, чтобы он рассеянно чертил каракули, даже на салфетке. Возможно, потому, что не доверял подсознанию.
Обычно он делал шаржи - остроумные и точные. Все начатое завершено, рисунок аккуратно упакован в отведенный ему размер. Казалось, сама бумага его дисциплинировала - Сергей писал с черновиком не только письма, но даже записки в два слова.
Короче, рисунки Довлатова ничем не отличаются от его прозы, и именно потому не годятся в иллюстрации к ней. Больше всего книгам Сергея подходят рисунки "митька" Александра Флоренского, оформившего четырехтомник Довлатова.
Попадание тут достигнуто тонким контрастом формы с содержанием: картинки сделаны так, как их бы нарисовал не автор, а его персонажи. Внешнее противоречие строгости и расхлябанности снимается мировоззренческим родством: митьки выросли на той же грядке. Флоренский рассказывал, что решился принять заказ, только узнав, что они с Довлатовым пользовались одним пивным ларьком.
Стиль Флоренского напоминает инструкцию Сергея к изображению Карла Маркса: размазать обыкновенную кляксу - уже похоже. Главный герой рисунков Флоренского - линия. Жирная, ленивая, - так рисуют окурком. Кажется чудесным совпадением, что в этих чернильных разводах мы всегда узнаем Довлатова и его героев - от Пушкина до таксы. Все они светятся невзрачным обаянием, внушая зрителю как раз ту снисходительную симпатию, которую привык испытывать читатель довлатовской прозы.
Митьковская живопись - отнюдь не наивное искусство. Напрасно мы будем искать у них инфантильную непосредственность. Примитивность их рисунка - результат преодоления сложности.
Митек - не простак, а клоун, который тайком ходит по канату. Манера митьков - па-де-де с "Солнцедаром". Для чего, заметим, требуется уметь танцевать.
Творчество митьков - эстетизация неудачи, художественное воплощение ошибки.
Их философия - сокровенная медитация над поражением.
Митьки - национальный ответ прогрессу: не русый богатырь, а охламон в ватнике. Он непобедим, потому что его уже победили.