Довлатов
Шрифт:
Виктор Никифоров:
Этот дом принадлежит одной пожилой женщине, она время от времени приезжает и живет там. В нем более или менее сохранилась обстановка того времени, рядом — подзапущенный садик. Мы в Заповеднике хотели выкупить этот дом и сделать в нем музей памяти Сергея Довлатова. Но хозяйка потребовала за это квартиру в Пушкинских Горах, пока нет возможности найти на это деньги. Поэтому пока все заглохло.
Милая Эра!
Туча пронеслась. Я пил еще сутки в Ленинграде. Затем сутки в Луге и четверо — во Пскове. Наконец добрался к Святым местам. Работаю, сочиняю. Даже курить бросил. Жду Вас, как мы уславливалисъ. […] Напоминаю свои координаты: дер. Березино (около новой турбазы), спросить длинного из Ленинграда. Или бородатого. Или который с дочкой. Или просто — Серегу.
Жду
Итак, я поселился у Михал Иваныча. Пил он беспрерывно. До изумления, паралича и бреда. Причем, бредил он исключительно матом. А матерился с тем же чувством, с каким пожилые интеллигентные люди вполголоса напевают. То есть для себя, без расчета на одобрение или протест.
Трезвым я его видел дважды. В эти парадоксальные дни Михал Иваныч запускал одновременно радио и телевизор. Ложился в брюках, доставал коробку из-под торта «Сказка». И начинал читать открытки, полученные за всю жизнь.
Читал и комментировал:
«…Здравствуй, папа крестный!.. Ну, здравствуй, здравствуй, выблядок овечий!.. Желаю тебе успехов в работе… Успехов желает, едри твою мать… Остаюсь вечно твой Радик… Вечно твой, вечно твой… Да на хрен ты мне сдался?..»
Наталья Антонова:
Сережа мне прислал письмо, которое, к сожалению, у меня не сохранилось. Оно было замечательно оформлено — обклеено марками по 2 копейки. Обратный адрес был указан такой: гостиница Астория, Рассолу Гамзатову. Когда у меня на работе увидели такой обратный адрес, меня тут же вызвали к директору. Я дрожащими руками вскрыла конверт и прочитала следующий текст:
«Будучи великим („великим“ зачеркнуто, написано — „известным“) поэтом, остальное излагаю в стихах:
Я жил, не ведая печали. Доволен жизнью был сполна. Детишки грязные кричали, Ворчала глупая жена. Но есть во мне такое свойство, Которому и сам не рад. Мной овладело беспокойство, И я поехал в Ленинград. Желая встретиться с поэтом, Узреть священные места, Я столько лет мечтал об этом. И вот исполнилась мечта! Автобус трогается плавно, Туристы замерли вокруг. И вдруг Наталья Николавна Передо мной явилась вдруг. Я задрожал, свершилось чудо, Сбылись невинные мечты. Я задрожал не в смысле блуда, А в смысле чистой красоты. Ведь я, хоть лет уже немало, В душе Антоний, Гамлет, Сид, Но то, что до войны стояло, Теперь, пардон, едва висит. Увы, не смею вас неволить, Но все же есть проект такой: Нельзя ль Антонову уволить, Чтоб не смущала мой покой? Не заслоняла б важной темы, Не растлевала слабых душ. Позвольте мне спросить вас, где мы: В музее или в Мулен Руж? Кровоточит живая рана, Стучит в висках, болит нога. Народный гений Дагестана, Рассол Гамзатов, ваш слуга.»Людмила Кравец:
Я помню, как-то раз он мне дал почитать какие-то машинописные листочки. Потом я поняла, что это, видимо, был будущий «Компромисс», который он начал писать в Пушкинских Горах. Тогда то, что он писал, мне совершенно не понравилось. Я в то время зачитывалась Распутиным, плакала над «Прощанием с Матерой» или «Последним сроком», так что Сережины редакционные хохмочки не произвели на меня никакого впечатления. Еще я читала его рассказ в сборнике «Молодой Ленинград», какие-то газетные заметки. Все это казалось мне каким-то беспомощным. Он сказал, что я отреагировала так же, как и его жена Лена. Видимо, она поначалу тоже не понимала его литературы.
Что касается «Заповедника», я долго не решалась его прочесть. Все мне говорили, что это не произведение, а гнусный пасквиль. Но когда я все-таки прочла эту повесть, я увидела в ней подлинно трагическую книгу. «Заповедник» —
Владимир Герасимов:
Многим, наверное, известно, что именно меня Довлатов изобразил в своей повести «Заповедник» под видом Володи Митрофанова. Я эту повесть прочел позже, чем многие наши с ним общие знакомые. Я слышал о том, что выступаю там в качестве одного из персонажей. Но когда я интересовался, как же я там изображен, ответы получал довольно уклончивые. Потом я прочел «Заповедник» и нашел, что Довлатов нарисовал довольно злую карикатуру на меня, но это такая уж у него есть человеческая и писательская черта — рисовать карикатуры.
Митрофанова интересовало все: биология, география, теория поля, чревовещание, филателия, супрематизм, основы дрессировки… Он прочитывал три серьезных книги в день… Триумфально кончил школу, легко поступил на филфак.
Университетская профессура была озадачена. Митрофанов знал абсолютно все и требовал новых познаний. Крупные ученые сутками просиживали в библиотеках, штудируя для Митрофанова забытые теории и разделы науки. Параллельно Митрофанов слушал лекции на юридическом, биологическом и химическом факультетах.
Уникальная память и безмерная жажда знаний — в сочетании — творили чудеса. Но тут выявилось поразительное обстоятельство. Этими качествами натура Митрофанова целиком и полностью исчерпывалась. Другими качествами Митрофанов не обладал. Он родился гением чистого познания.
Первая же его курсовая работа осталась незавершенной. Более того, он написал лишь первую фразу. Вернее — начало первой фразы. А именно: «Как нам известно…» На этом гениально задуманная работа была прервана.
Владимир Герасимов:
В Доме писателей на вечере памяти Довлатова выступал Самуил Лурье и сказал: «В этом зале, наверное, нет ни одного человека, о котором Довлатов не написал и не сказал бы какой-нибудь такой гадости, после которой ему и руки подать нельзя. Но никто из нас по-настоящему не оскорблялся». Умные люди понимают, что его образы очень далеки от реалий. Прототипы у персонажей есть, но Довлатов, верный своей гротескной манере видеть мир как абсурд, от подлинных черт прототипа очень далеко уходит.
Затем Митрофанова пытались устроить на Ленфильм. Более того, специально утвердили новую штатную единицу: «Консультант по любым вопросам».
Это была редкая удача. Митрофанов знал костюмы и обычаи всех эпох. Фауну любого уголка земли. Мельчайшие подробности в ходе доисторических событий. Парадоксальные реплики второстепенных государственных деятелей. Он знал, сколько пуговиц было на камзоле Талейрана. Он помнил, как звали жену Ломоносова…
Митрофанов не смог заполнить анкету. Даже те ее разделы, где было сказано: «Нужное подчеркнуть». Ему было лень…
Владимир Герасимов:
Нельзя описанное в «Заповеднике» считать отражением действительности — это было бы неверно. Помню, уже в 1990 году в Америке он мне подарил книгу с автографом и спросил: «Ты читал? Не обиделся?» — «Нет. А на что обижаться?» — «Но я же тебя там изобразил!» — «Ой, Сережа, карикатура получилось настолько непохожая, что обижаться решительно не на что». — «Да? Ты так считаешь, ты находишь?»
Рассказывать Митрофанов умел. Его экскурсии были насыщены внезапными параллелями, ослепительными гипотезами, редкими архивными справками и цитатами на шести языках.
Его экскурсии продолжались вдвое дольше обычных. Иногда туристы падали в обморок от напряжения.
Были, конечно, и сложности. Митрофанов ленился подниматься на Савкину Горку. Туристы карабкались на гору, а Митрофанов, стоя у подножия, выкрикивал:
— Как и много лет назад, этот большой зеленый холм возвышается над Соротью. Удивительная симметричность его формы говорит об искусственном происхождении. Что же касается этимологии названия — «Сороть», то она весьма любопытна. Хоть и не совсем пристойна…
Был случай, когда экскурсанты, расстелив дерматиновый плащ, волоком тащили Митрофанова на гору. Он же довольно улыбался и вещал:
— Предание гласит, что здесь стоял один из монастырей Воронича…