Dоwnшифтер
Шрифт:
— Вы испортили подлинник документов на свою квартиру?
— А зачем мне подлинник? В любой момент я могу получить дубликаты…
— Деньги со счета?
— На счете к моему отъезду из столицы оставалось десять рублей. Реквизиты мне нужны были для того, чтобы держать их вместе с документами на квартиру. То же самое с реестровыми номерами в документах на дом. Первый, наверное, случай в истории, когда мошенник приезжает в госучреждение с бумагами, чьи номера из подлинных исправлены на несуществующие. Так что предлагаю исключить из списка ваших претензий вопрос о моей беспомощности.
— Скажите
Бережной тяжело вздохнул, и несколько секунд я слышал прибой.
— Открою вам небольшой секрет, Виктор Тихонович, если это ваше настоящее имя, конечно… Система никогда не прощает тех, кто принадлежал ей, а потом вдруг стал ее отрицать, ну, как спиртное, скажем. Менеджера со склада уволят, лишив части заработка. Начальника отдела снабдят плохой характеристикой и попросят вернуть все, что было выдано, — карточки на бензин, автомобиль… С человеком моего уровня будут разбираться уже по-другому. Я знаю систему от ее дна до сияющей верхушки, и мой уход воспринимается уже как предательство, связанное с будущей угрозой. Вице-президент крупной компании — источник невероятной по силе информации, носитель чудовищного компромата, и, пока я жив и способен распоряжаться накопленными мною средствами, я опасен. Я вообще не понимаю, зачем вы об этом спрашиваете, если ежедневно по телевизору вам рассказывают и о более известных людях. — Бережной помолчал, словно предоставляя мне право додумать ответ самому, но потом решил, что будет лучше, если он сделает это сам. — Уезжая, я был уверен в том, что меня будут преследовать. Я унес с собой много чего, мне не принадлежащего, а именно — информацию. Таких, как я, на вольные хлеба не отпускают. Но в Москве против Бронислава я бы не потянул… К сожалению, это так… И я заставил его биться со мной на моем поле боя.
Это был ответ не совсем на тот вопрос, который я задавал, и я едва не крякнул от удовольствия, когда он произнес:
— Но я прошу вас не объяснять мой приезд исключительно тактическими соображениями. Я действительно желал уехать, однако передо мной стояло препятствие, которое следовало убрать. И я убрал его. И теперь наслаждаюсь жизнью, каковой вы ее еще, уверен, не видели. И которую вряд ли поймете… Но меня устраивает тот факт, что вы сочли роман недописанным. Значит, вы поняли, что ведет таких людей, как я.
Я покачал головой, словно мой собеседник мог это видеть.
— Вы не указали в романе, откуда отец Александр узнал о точном количестве оставшихся в схроне денег.
Он замолчал, и чувствовалось, что на этот раз ответа не будет. Так и вышло.
— У меня нет ответа на этот вопрос, и я не хочу искать его, — сухо ответил Бережной. — Мне кажется, что я сумею найти его, и тогда вам придется дописывать к роману еще одну главу, и делать это будете именно вы, потому что писать против своей воли я не смогу.
Щеки мои горели — я понял, о чем он говорит, и, чтобы отойти от этой темы, я перешел на другую.
— Я не понимаю таких людей, как вы. Если мыслить творчески, то можно предположить, что вы уехали на край света, где вода цвета бирюзы, где люди общаются друг с другом посредством чувств, а не долларов и понимают язык деревьев. В таком случае непонятно, зачем вам там отвоеванная
— У меня нет миллионов. У меня нет ни цента. Я преподаю историю, а Лида в той же школе учит детей английскому.
Я почувствовал неладное. Этот неприятный холодок по спине я ощущаю всякий раз, когда меня хотят обвести вокруг пальца.
— А где же тогда квартира и все остальное?
— В квартире сейчас живет не тронутая системой двенадцатилетняя девочка, отца которой считают сумасшедшим. Но дай-то бог всем нам быть такими сумасшедшими, как он…
— Девочка… — прошептал я. — И сколько же она там будет… жить?..
— Сколько ей захочется. Уезжая, я оформил на нее завещание и вселил в квартиру. Через пять лет Артура Бережного, точнее, человека с именем, под которым он известен в Москве, в суде признают умершим, и тогда откроется завещание, на которое претендовать будет только она…
— Дом, — пробормотал я, — счет в банке?..
И вдруг ко мне пришла догадка, которая затеплилась, как лампада, к концу романа и которая сейчас вдруг засияла пасхальной свечой.
— Бережной… Я давно хотел вас спросить… Точнее, недавно… В общем, и не хотел вовсе. Сейчас вдруг подумалось… Вы… взяли те деньги?
— Четыре с половиной миллиона предоплаты питерской компании?
Я кивнул в трубку.
— А на какие средства, если не на эти, строится церковь в городке, где убили отца Александра? И на эти, и за дом…
Я задохнулся.
— Прав я или нет, я узнаю, когда для меня наступит момент истины. А сейчас она только начинает передо мной открываться. Хотите поговорить с Лидой?
Я задрожал от волнения. Кто она, девочка, из-за которой можно сойти с ума? Кто она, с радостью поменявшая миллионы Бережного на любовь с ним без привилегий?
— Здравствуйте, это Лида…
— Сегодня вы хороши, как никогда, Лида. — Я улыбнулся и закрыл глаза…
Мне никогда не увидеть этих людей, но я стал частью их жизни, хотят они этого или нет. Думаю, особых неудобств они от этого не испытывают. Если же мысли на расстоянии все-таки имеют право на жизнь, то ничего, кроме тепла, эти двое не почувствуют.
И вдруг мне захотелось поступить так, как поступил бы, наверное, опытный редактор, ведущий криминальную рубрику.
— Лида, — прошептал я, — пока нас никто не слышит… Откуда ваш отец узнал, что тысяч было восемьсот? После аварии вы хотели что-то сказать Артуру — что именно?
— Видели бы вы, какие здесь пальмы, — в восторге вздохнула она, и мне почему-то показалось, что где-то там, среди пальм, в ее зрачках вспыхнул и сразу погас огонек желания поскорее забыть что-то, что знает она одна. — Ветер перебирает их листья, словно гадает… Приехали бы посмотреть, а, Виктор Тихонович?
И мир перевернулся во мне, и снова засентябрило.
Что же касается романа, то я подчищу его, не изменив в нем ни слова. Оставлю и пометки свои, как оправдание собственной невнимательности. Не мое это дело — править чужие судьбы, и автор невиновен в том, что рассказывал так, а не иначе, поскольку он вовсе не обязан был проявлять хороший вкус к правдоподобию, не описывая события так ярко и подробно.