Дождь в полынной пустоши
Шрифт:
В этот раз женщина пришла не проведать раненого, а к самому тринитарию. Предстоящий разговор она долго оттягивала, страшилась его, многократно прокручивала в мыслях и не теряла надежды. Надежда оставалась в её душе всегда. В их разговоре, если он все-таки состоится, будет мало слов. Катастрофически мало. Но имеется ли необходимость громоздить фразы, выразить суть её интереса? Вовсе не обязательно. Она даже удовольствуется утвердительным кивком и больше тринитария ни о чем не спросит. Сопутствующие подробности ей за ненадобностью. Какими бы они ни были.
– Вы один знаете подлинную правду..., -
Преждевременные морщинки совсем не старили её, а придавали выразительность и глубину взгляду серых глаз. Седая прядка не признак возраста, но признание пережитых невзгод и тяжести утрат, а скорбь на светлом красивом лице, достойна икон и хоругвей.
Извечные мужские крайности. Видеть в святой шлюху, а в шлюхе святую.
– рассматривал Эйгер свою предсказуемую гостью.
К чему склоняется большинство мужчин тринитарию понятно и близко. Он как раз из большинства, из самой передней шеренги.
Не сказать, чтобы Эйгер не ждал подобного визита, а с ним обязательного трудного разговора. Ждал, конечно. Но так окончательно не определился, нужен ли он ему лично. Неопределенность его неким образом уподоблялась придонной мути, из которой, ненароком, извлекут, что мало вероятно, или всплывет само - вот это уже верней, нечто, чего извлекать и чему всплывать не желательно. Не все упрятанное в темные закоулки ,,я достойно постороннего обозрения.
– ...Теперь скажите мне... прошу вас...
Эйгер оценил краткость Лилиан, и не смутился женской, мягко сказать, наивности. Вот так вот возьми и выложи всю подноготную. Без всяких тому побудительных причин. Но он-то ладно, от него не убудет. А она? Так рисковать, разбить собственное сердце? И что привнесет в её жизнь эта самая правда? Которая подлинная? Ничего кроме новых слез и горя.
– Что вы хотите от меня услышать, эсм?
– сделался задумчив тринитарий.
Очень выгодно. Казаться задумчивым и мудрым. Согбенным тяжестью борения с искусами. Изображать великое смятение великого ума.... Скрыть полнейшее безразличие к чувствам и надеждам страдающей женщины. И не только Лилиан аф Поллак и её семейства. Его вообще мало волновало и трогало происходящее под синим небом, если это небо не над ним. Но ведь об этом не следует кричать на каждом углу? Даже подавать вида. Однако что препятствует взглянуть на ситуацию под несколько другим углом. В сущности, правда, которую от него требуют.... Она такой же товар, как и все прочее. Разве только цена должна быть весьма высока. Весьма. Иначе что за правда? Дешевка.
Тринитарий охотно себе возразил.
Она такая всегда.
Пауза втянуть женщину в разговор. Не умно увлекаться монологами. Тому с кем обмениваются мыслями, словами, чувствами выраженными цветастыми словесами, доверяют больше. Утверждение, безусловно, не бесспорное. Но кто собирается спорить здесь и сейчас?
– Об этом юноше... О Колине... Его долго не было... а потом....
Ей нравится называть бродяжку по имени, - насторожен и внимателен Эйгер.
– При всем желании, её не убедить в гибели сына. Она не примет очевидного.
– и не удержался в границах разыгранной мудрости.
– Или же баба просто напросто двинулась невеликим своим умишком?
И снова пауза. На этот раз для себя. Кое-что уяснить.
Эсм Лилиан в той же яме, что и я когда-то! Вся в ожидании чуда!
– и признал.
– Да мы родня!
Его тянет бессовестно веселиться. Душевная муть исторгла.... Впору защепить губы пальцами, зажать рот руками, но смять улыбку. Чудо вышло приземленным - спущенные штаны и плошка с маслом...
А что?
– нашел Эйгер уместным воспоминание.
– По родственному-то...
Провоцировать надо уметь. Надо уметь подталкивать к нужным догадкам. У иных это призвание или выпестованная способность, у тринитария вспышка импровизации.
– Эсм, поймите правильно, ваше неведенье не намного, но безопасней пребывания в числе посвященных.
Женщина в отчаянной растерянности. Нет покоя рукам, а в глазах выразительное - о чем вы?
Сейчас вспомнит майских визитеров и придумает остальное, - верно предсказал тринитарий.
– Ей будет нетрудно, но не достаточно.
– Вы должны меня понять.... Это жестоко..., - выдох отчаяния.
Она открыта ему. Бледность лица, дрожание голоса, набежавшая на ресницы слезинка.
Никаких тайн, - раздосадован Эйгер. Хотя, наверное, досадовал еще больше, будь иначе.
– Мой Колин..., - сдается признаться Лилиан.
Он не слушает. Пропускает. Пропускает не простительно многое. Все.
МОЙ КОЛИН. Тесно в материнском сердце, тесно в обжигаемой надеждами груди, тесно в убогой комнатенке, тесно в каменных стенах Мюнца, тесно в унылой речной долине, тесно от горизонта до горизонта, тесно от земли до небес. МОЙ КОЛИН. МОЙ!
Легко продавать чему единственный обладатель. Труднее остаться торгашом, которому благодарны. Но в данном случае этого и не требуется.
– Я связан словом, - сказано им вслух.
Очень редко, Эйгер спрашивал у себя, в действительности ли он сбежал из монастыря? Ответ более чем утвердительный. Но возможен и другой. Не сбежал, а унес с собой, прихватил, нацеплял на острые края истерзанной израненной души и злачную яму, и каземат, и плошку с маслом, и библиотеку, и души сожженных в киновии монахов. Рана так никогда и не зарубцевалась. Гнила и гнила. Понемногу.
– Надеюсь, вы меня понимаете?
Что она, Лилиан аф Поллак должна понять из его слов? То, что осталось за словами. За словами всегда что-то да остается.
Сложно и запутано понять, Лилин*? Это только кажется. Еще одна извечная добровольная крайность, - не торопился форсировать события Эйгер.
– Еще одна.... Из множества.... Жертвовать бОльшим ради малого. И тут ты не будешь первой. Первая - наша Праматерь. На всех последующих находился свой сорт яблок. Не обещаю.... Не обещаю, именно, яблок.... Зато в наличии обсидиановое зеркало. Для тебя.
Всегда существует соблазн запросить больше, чем следует. Всегда существует мизерный, но шанс, получить испрашиваемое. Не в этом ли вкус... прелесть... обворожительная истома... сладкое предчувствие.... Обрести многое из ничего!