Дождь в полынной пустоши
Шрифт:
Оправившись телесно, разлагался изнутри, завидуя мертвецам. И вот когда уже ничего не осталось ни в душе, ни за душой, и души-то самой щепоть праха - снизошло ему. Иногда судьба отберет многое, почти все, но случается, спохватится и отдарится стократно. Почему она попалась ему, тощенькая книжица в погрызенной мышами обложке? Почему догадался её открыть? Почему не отложил на потом, а прочитал? Ответов Эйгер не доискивался ни тогда, ни позже. Он обрел цель. Простую и понятную. И цель эта принадлежала ему одному и предназначалась для него одного.
Устроить пожар в киновие раз плюнуть. Запертая братия не смогла выбраться. Пока выжившие разгребали угли пепелища и отправляли погребальный обряд, он уже был за пятьдесят верст от монастыря....
Во дворе шум, ругань и отборная матерщина, чем поголовно славились служащие доставки посланий. Своего рода гильдийская особенность.
– Овса сыпани, а не половы. Проверю. И воды свежей подай. Да не кобыле! Мне, умыться! Буду я тебе в бочке плескаться. Да, я благородная харя. А ты, корова стельная, не знала? Еще какая благородная. Лей! Живо, сказано!
Почтарь умывался, фыркал громче кобылы хрупавшей овсом, и переругивался со всем светом. Назубатившись, изволил войти.
– Сей момент, саин!
– крикнул с кухни шинкарь, набирая на разнос тарелок и кружек.
Прежде чем, служивый принялся за еду, Эйгер подал свернутое послание, помеченное знаком, сцепленных мечей в виде ,,W и заплатил деньги.
– К завтрему доставлю, - железно пообещал почтарь. Тринитарий не тот человек с кем можно толочь языком пустоту. Опять же знак.
– Помогай, Господь!
– наложил Эйгер троеперстное* благословление на примолкшего матерщинника.
Так и не притронувшись к питью, вышел на улицу, глубоко вдохнув свежий воздух. Если хочешь успеха в начинаниях, все случайности, все повороты событий, желательные и нежелательные, надо предусмотреть и подготовиться. Этим Эйгер и занимался последние два года.
Зал дурно освещен. На стене горит факел, на столе свеча. Бедность теней, скудность обстановки и холод камня. Дыхание выбрасывает пар. За окном вой и улюлюканье. Пойманному браконьеру ломают коленные суставы тяжелым дубовым молотом.
Нид аф Поллак, по прозвищу Куцепалый, зябко потер руки, прикрывая от посетителя покалеченную левую ладонь правой. Глядел недружелюбно. Церковь велит с открытым сердцем привечать святых людей. Впрочем, вешать их также не запрещает.
– Чего ты хочешь? Денег? Милостыню подают на паперти. Это не здесь. Голоден? Зайди на кухню. Объедков полно, собак не кормили. Разут? Раздет? Обратись к лекарю, в покойницкую. Одежек предостаточно, расстарается. Ищешь правосудия? В Приграничье? Закон за тридцать верст. В Архе и тамошнего бальи*. Нуждаешься в пристанище? В Монтре богадельня для прокаженных, - и
За долгие годы не отвык стесняться увечья, полученного не в бою и не в схватке с диким зверем. Безымянный палец ему отхватил старший брат, торопясь заполучить понравившееся кольцо. Безделица не проходила через распухший сустав фаланги.
– Ни о чем подобном я не упоминал, - сохранял полное спокойствие тринитарий.
– Тогда зачем пришел?
– раздражение не сделало, рябое, в оспинах, лицо Поллака привлекательней.
– Не отнимай моего времени.
– Зачем?
– вопрос можно и опустить, но Эйгер переспросил, потянуть время.
– Помочь.
Прозвучало легко. Выдохом.
– В чем? И чем?
– Поллак нервно задвигал желваками. Заныло под сердцем. Месяц не срок исцелиться в утрате. Да и придет ли оно, исцеление?
– Или говори внятно, или убирайся!
Тринитарий ему не нравился. Бывает такое, невзлюбишь человека с первого взгляда и слова. Вроде и не за что, а невзлюбишь. Слишком самоуверен, для во всем покорного воле небес. Слишком много самолюбия, для преданного сердцем истовому служению церкви. И слишком мало земного... Не воняет, пострижен, ухожен. И вообще, похож на новенький штивер*.... Пояс дурацкий с дурацкими кармашками нацепил. Зачем он тринитарию? Что складывать? Вшей? Но глядя на него, не скажешь, что завшивел.
Метания маркграфа потешили Эйгера. Грозный Поллак нищих недолюбливал. Случалось, травил псами, сек на конюшне, морил в яме. Не больно цацкался и с поповским сословием.
– Ваш сын, саин...
– Что мой сын?
– вскинулся Куцепалый.
– Он в порядке? Ты его видел?
– покалеченная рука хлопнула по столу.
– Где? Когда?
– Все мы живем надеждою, - смирен и глух голос Эйгера.
Глух - да, но смирен ли? Проклятый нищий!
– Мне не нужны надежды, мне нужен мой сын! Можешь сказать, что с ним?
– Он мертв, - не посочувствовал Эйгер. В конце концов, он здесь не за этим. Сочувствовать маркграфу.
– Мертв?
– так обыденно. Вроде речь идет о ком-то постороннем, а не Колине аф Поллаке.
– Тебе доподлинно известно о его гибели? От кого?
– маркграф едва усидел не подхватиться из-за стола.
– Сами сказали, вам не нужны надежды. Их нет у меня для вас.
– А что тогда есть?
– Правда. Горькая. Как и всякая правда.
Знать её тяжело, слышать из праздных чужих уст тяжелее стократно.
– И в чем же твоя помощь? В молитвах? Их произнесено достаточно. В бдениях перед иконами? Моя жена провела не одну бессонную ночь, на коленях моля Всевышнего вернуть ей мальчишку. Ты можешь больше? Сотворишь чудо? Укажешь где искать и найти? Хотя бы....
Тело, - полыхнуло в сердце, но промолчал язык. Поллак даже куснул его - не смей!
– Человеку не отпущено деяние Всевышнего.
– Какое именно?
– Даровать воскрешение.
– Отнимаешь мое время!
– обвинил маркграф.