Дознаватель
Шрифт:
Никогда я не являлся к Лильке в форме. Кроме самого первого раза — но то глубоким зимним вечером. Это раз.
Одевался всякий раз пускай с незначительными, но изменениями. Это два.
Через переднюю калитку не входил. Задолго сворачивал на зады и стучался в окно со стороны огорода. Это три.
Когда твердо в последний раз направлялся к Лильке, по улице Куличика, которая упиралась прямо в Цеткин, по другой стороне мне навстречу двигался Моисеенко в сильно нетрезвом состоянии. Жевал большую горбушку. Отковыривал корочку, как малой хлопец. Понятно, шел
Я видел его в театре в спектакле «Шельменко-денщик» и по насмешливым рассказам Лильки знал, что она водит с ним близкое знакомство как с артистом.
Лиля валялась на диване. Сказала, что только сию минуту убрался Роман. Явился голоднючий, попросил есть. Лилька принципиально отказалась вставать. Он отхватил полбуханки и ушел.
Посмотрел на стол: лежало полбуханки ржаного и наверху — нож в налипших крошках.
Мне пришла в голову шальная мысль, про осуществление которой я заранее не думал и не мечтал.
Уточнил:
— Сам хлеб кромсал? Пьяный с ножом — мало что ему б стукнуло. А вдруг он не хлеб порезал, а что другое. Не боишься?
Лилька ответила равнодушно:
— Не боюсь. Буду я еще всяким пьяницам хлеб резать. А и порезал бы меня — так и слава богу. Только чтоб насмерть.
В ту секунду понял — сейчас или никогда.
Лилька поднялась на локте и спросила:
— Что мне сделать, чтоб ты сюда не ходил? Может, умереть? И сама мучаюсь, и тебя мучаю.
Я ответил, что думал:
— Умереть, Лилька. Мне нельзя. У меня жена, дочка. А ты одна. Тебе все равно жить не надо. Ты сама твердишь до посинения.
Она встала, скинула ночную сорочку, одела крепдешиновое платье в горошек, причесалась.
Потом спохватилась, что не умылась. Ополоснула лицо под рукомойником в коридорчике.
Сказала:
— Пошли. Не нужно в доме. Людям тут жить.
Я обернул рукоятку ножа бумажкой — оторвал от газеты шматок.
Лилька не видела.
Стала ко мне спиной.
Говорит:
— Ну, как ты часовых снимал, чтоб не пикнули.
Лилька подставила мне шею. От шеи много крови. Я мог запачкаться фонтаном.
Ударил ее со спины, снизу — под лопатку. Как надо.
Орудие убийства бросил возле трупа, так как на ноже оставались следы пальцев Моисеенко.
Ушел скрытно. Мог утверждать со всей ответственностью: никто меня не видел.
Но получается, видел. Лаевская видела. Может, заметила, как я пробираюсь от дома Лильки, может, в соседней комнате сидела. С нее станется, пришла и поджидала, когда я приду и в кровать с Лилькой лягу.
Но что нож я специально оставил с отпечатками Моисеенко — на это у Полины оперативных знаний не хватило. И она думала, что я свои пальчики оставил на рукоятке. Она нож сразу за мной схватила, а в милицию не сообщила. Нож вечером отнесла к Евсею. На сохранение.
Дальше разворачивалось так.
Я ждал на работе, когда поступит сообщение о трупе гражданки Воробейчик. Меня, как дознавателя, конечно, на убийство не послали б. Это дело следователя. Но я сразу как пришел — устроил крик у
Свириденко сам заорал:
— Следователи завалены по горло, двоих арестовали, остальных трясут, меня к стенке прижимают, шьют заговор прямо на рабочем месте. Ну что им надо? Что? Гитлера им надо, чтоб успокоились, занятие себе нашли? Короче! Если что поступит — твое. Бери и проявляй себя на полную катушку. Раскроешь — учиться направим в Харьков. Учти. Я кадры ценю.
Через четыре часа поступило сообщение.
Я выехал на расследование.
Был и за оперативника, и за дознавателя, и за следователя. Поручений никому не давал, всюду бегал сам вместо опера.
Потом Моисеенко покончил с собой. Дело закрыли.
Дальше — как было, так было.
Евсей, бедный, видел — расследование веду я, тем более под видом бытовухи, в МГБ дело не передается, всюду я сам, никого не подключаю, держу режим секретности, с ним не делюсь. Тем более — я по сути дознаватель, а не следователь. Уже странно и вызывает кривотолки и подозрения. Евсей же смотрел внутрь этого дела, а не на поверхность, как все. На поверхности — убийство из ревности, плевка не стоит. А Евсей знал — любовь ни при чем. Хоть задавись — ни при чем. Лилька перед ним насквозь представала в своем истинном свете — дети и прочее заодно с Лаевской. Не то что передо мной. Гутин и укрепился в мысли, что выхода у него другого нету, кроме как стреляться из табельного оружия. Не ждать, пока за ним придут.
В первый раз за долгое время я не думал про Лаевскую и Лильку.
Думал про Евсея.
Если б он поделился со мной своими сомнениями. Если б он своим ко мне недоверием не предал нашу дружбу.
Лаевской я никогда больше не видел и не встречал, как говорится в подобных обстоятельствах места и времени.
Я долгие годы чувствовал нутром, что расскажу эту историю — или письменно, или устно. Устно не пришлось — надежный слушатель не встретился. Голосом, глаза в глаза, конечно, было б лучше и наглядней. К тому же нельзя исключать вопроса навстречу, который способен столкнуть рассказчика на другой лад. Или вспомнить забытое.
Я начал описывать данный случай как пример работы. Не для того, чтоб замаскировать свою роль в происшествии далекого пятьдесят второго года. А для того, чтоб освободиться от предвзятого к себе отношения с первого слова. Для объективности. Которая и есть главная цель правосудия.
Пример раскрывают исключительно на достоверных фактах. Я так и излагал. Но постепенно выяснилось: и факты порой обманывают, если их пристально осмотреть со всех сторон. В данном случае некоторые факты выступают якобы против меня. Но даже если это и так, я не виноват.