Драгоценность черного дракона
Шрифт:
Туника промокла от крови, но ему было почти наплевать. Боль давно уже ничего не значила… заживет. Оставив ещё несколько шрамов — к тем, что испещряли его кожу вдоль и поперек. Тихий выдох. Его сила ширится, окутывая небольшой закуток в подвалах, разрастается, заставляя мертвые руны ожить, наливаясь иссине-черным, расплываясь яростной кляксой по полу. Шаг — и он уже в совершенно ином месте. Здесь почти пусто, но удивительно сухо. Небольшой закуток, зажатый меж скал. Высеченные из темного камня с синими прожилками скамьи. И статуя впереди, окруженная сверкающими фонариками — темно-зелеными, синими, словно гладь моря, ярко-фиолетовыми, как сейчас глаза вошедшего. И только у ног
Да и сама она — вполне примечательна. Половина — мужская, молодой беловолосый алькон с хищным разрезом глаз, острыми чертами лица и бесконечно плавными, завораживающими линиями тела, он держит в руке серповидный клинок. А вторая — женская. Её черты чуть мягче, а взгляд печален, в ладони Вечная Госпожа держит букет цветущей асфодели и лилий. Голова статуи украшена венком из сплетенных воедино цветов мака и веточек вереска.
Госпожа двулика. Смерть не имеет пола. Вечные брат и сестра в танце бесконечности, единые в одном.
Алькон замирает на миг, а потом осторожно опускается на колени, кланяясь низко-низко — до самых ног статуи.
– Госпожа моя… мать… как же я устал!
По тайному святилищу словно проходит незримый поток ветра, играя с прядями потускневших волос. Он знает — если она не вмешалась до сих пор, то не придет, но все равно каждый раз ждет. Проклинает — и надеется. Зачем?
Он прикрывает глаза, гладя голову на сложенные руки и замирает — только слышно едва-едва прерывающееся дыхание. Он почти расслаблен, отрешен — и именно поэтому не замечает, как дрожит, наливаясь светом, статуя — и вот уже высокая женщина в облаке золотых волос касается босыми ступнями пола. Она укутана в покрывало из тьмы и мерцающих звезд, а в темных серых глазах — все сумерки мира. Прикосновение — легкое, словно перышко, но он уже вскинулся, ощетинился, едва не рыча — и замер, покорный, ошеломленный.
– Мой сын. Кинъярэ, — назвала она истинное, давно забытое имя, — мой бедный мальчик, иди сюда — женщина распахнула объятья.
Ей все равно десять им лет или десять сотен. Лаванда, вереск… и одуряющий запах асфодели, смертный запах, который вызывает на тонких губах мужчины почти нежную улыбку. Длинные пальцы гладят спутанные волосы, касаются исполосованной спины — и все раны исчезают без следа, без шрама. Безумие в ярко-синих, в этот миг, глазах отступает, уступая место безнадежной усталости.
– Почему ты молчала? Не приходила? Оставила нас! — почти упрек.
– Я не властна вмешиваться в ваши судьбы, ты знаешь, — знакомый ответ, — если вмешаюсь я — следом начнут вмешиваться и другие. Он хотел бы попрекнуть, но не мог — потому что в холодных глазах видел всю горечь, всю печаль и тоску Матери, потерявшей своих детей.
Их взгляды встретились. Скрестились, почти звеня. И на миг сквозь отрешённость на вечно-прекрасном лице проглянул тот же неистовый яростный оскал.
– Я помню каждое мое дитя. Вижу и ощущаю смерть каждого из вас, все ваши страдания и боль. Покарай их, Кинъярэ, — эти слова говорила уже не Мать, нет. Второй лик Смерти- смертоносный мужчина с темными, словно слепыми провалами вместо глаз.
Ухватил за подбородок, почти зло дернул за волосы, укутывая запахом тлена.
– Уничтожь их, моё дитя. Моё сердце плачет, когда вы страдаете. Души испытывают мучения и не могут уйти на перерождение, а мир рушится с каждым годом. Восстанови равновесие.
– Я сделаю это, — смешок, в котором нет никакой радости, — я сделаю все, что вы прикажете мне. Потому, что это мой долг. И потому, что я так хочу.
– Меня это радует, — тьма в чужих глазах заклубилась,
Мортэли зарывается пальцами в густые волосы сына, пропуская меж них искорки, исчезающие тут же из вида. Это отодвинет безумие ещё чуть-чуть. До тех пор, пока не появится его опора, его Гардэ.
– Будь осторожнее, сын. И береги свою… добычу… Ведь ты знаешь, что сердце дракона Смерти дороже всех сокровищ мира.
Он не сказал, что одобряет план. Не подтвердил чужие догадки, не…
Но когда присутствие Великого истаяло, в древнем Храме стало легче дышать, а на душу впервые за долгие сотни лет опустился покой. Амондо посмотрел на свои ладони — в них откуда-то взялся терпко пахнущий цветок, напитанный силой смерти. Ответ на многие его вопросы. Поддержка. Да и просто надежда на будущее. Пальцы, покрывшиеся обсидиановой чешуей, стиснули цветок.
Он медленно поднялся и пошел по направлению к порталу — все только начинается.
Нельзя останавливаться, только вперед — потому что любая заминка — это чья-то смерть, которая покачнет хрупкие чаши весов равновесия и отодвинет мечту о свободе. А ветер в крыльях и свобода выбора… с этим он уже давно распрощался.
Глава 2. Приговоренная
Приговоры за закрытыми дверями. Вот так вершится наше правосудие.
Летопись Первого ирра
Ари очнулась резко, рывком — просто выпала из черной воронки бессознательного, застывшего в небытии существования. Сухо. Пылают виски и отчаянно ноет голова. Тело какое-то невыносимо тяжелое. Где она? Что с ней? Что вообще происходит?
Из горла вырывается сухой кашель, звук странно-глухой, такой, словно она в трубе. Она? Кто она? Глаза открываются медленно-медленно. Остро сводит грудную клетку — словно там провернули штырь. И все-таки несколько минут спустя она может видеть — смутно, едва-едва, когда все расплывается бледным маревом. Как будто… как будто она ослепла… Эта мысль должна напугать, но, кажется, что она потеряла возможность бояться — доносится только один-единственный, едва слышный выдох сквозь зубы. Тело, послушное воле, медленно расслабляется. Она действительно видит очень плохо — как люди самого низкого класса на её родине, не отлипающие от допотопных мониторов. Хуже другое — в сердце пустота. Холодная, равнодушная. Совершенно мертвая. Ей на самом деле все равно, кто она. Безразлично, что на теле серая хламида арестанта, а на руках и ногах — цепи, впаянные стену, да ещё и заговоренные. Она почти не видит цвет и предметы — но магия горит огненными рунами, сверкающими путами. Она знает значения этих слов — помнит жизнь в огромном высокотехнологичном мегаполисе. Но совершенно не может понять, что она делает в этой… тюрьме?
Судя по всему, камера небольшая — поместилась узкая койка, да осталось место пройтись туда-сюда… Дверь не решеткой — глухая стена — откуда она это знает? Просто чувствует? Видела раньше? Резкий щелчок открывающейся двери заставляет вздрогнуть и повернуть голову в ту сторону. Вошедший — полыхающий бордовым с грязно-черными кляксами — внушает искреннее отвращение. Гнилой. Возможно, не внешне — но внутри. А, нет, он не один. Рядом второй. Она всматривается — и задыхается он невероятного, чистого восторга — эта аура полыхает столбом чистого серебряного света, укутанного в мягкое покрывало тьмы. Совершенное, изысканное, настолько безупречное, что она желает видеть его — самого, а не расплывшуюся кляксу на фоне Силы. Безразличие сменяется жгучим любопытством, когда вошедшие заговаривают.