Драконий коготь
Шрифт:
— Моей сивухи? — косо глянула на него Ленда. Дебрен ответил удивленной полуулыбкой, после чего слегка постучал себя по носу.
— Не паясничай и перестань принюхиваться на манер собаки. Не то кто-нибудь тебя случайно как собаку отделает.
Она сидела, по-мужски опершись локтями о столешницу и поглаживая подушечкой пальца лезвие лежащего перед ней меча. Нежно. Меч был острый.
— Дюннэ не хочет признаться, не верит в то, во что, как она утверждает, не верит.
— Что Бог вас покарал? За тот разврат, который здесь творится? — Он старался показать, что умеет есть жадно и одновременно разговаривать. — Ведь она без обиняков сказала, что это вражеская работа конкурентов. Много глупых сплетен, отпугивающих клиентов,
— Дюннэ не использует изысканных слов. Это простая баба, она начинала с того, что пасла гусей на городских выпасах. А эти факты. — Она коснулась круглого медальона… — Знаешь, я никогда его здесь не носила, потому что это вроде бы грех божий. А сейчас, видишь, ношу. Желудок у тебя крепкий, Дебрен? Тогда пошли. Пора платить долги.
Она убрала меч в ножны и не оглядываясь пошла к лестнице. Только теперь, рассматривая ее, как раньше Ксеми, магун обратил внимание на ее специфическую походку. Она ставила ступни немного шире, как кавалерист после долгой езды в неудобном седле. И несла за собой запах, тоже напрямую ассоциировавшийся с армией: водки и присыпки для портянок, которой конники — украдкой, конечно, — присыпали себе те места, которые молодые мамы присыпают младенцам. Она была не такой опрятной, как тогда, ночью, но Дебрен давно уже отказался обострять органы чувств магией, и его не раздражали различные неприятные примеси к запаху женского тела. А сам запах был приятный. Вообще несравним с явным козлиным духом, который источала вокруг себя мама Дюннэ, да и — хоть в меньшей степени — все бордельные девицы. Чистота вышла из моды каких-нибудь два века назад, когда начались трудности с топливом.
Он пытался не слишком задумываться над тем, какой недуг, требующий частого мытья и детских присыпок, при котором легче ходить кавалерийской походкой, мог прицепиться к Ленде Брангго с двойным «г». И это ему удалось. Проблема состояла в том, что в таком месте, как «Розовый кролик», нет нужды долго обдумывать подобные вопросы — выводы напрашивались сами, независимо от воли и желания человека. Выводы малоприятные, не очень-то смягчаемые знанием того, что ежемесячные женские слабости в крайних случаях могли проявляться именно так. Печальным в основном был тот факт, что он вообще забивал себе голову размышлениями о привратнице второразрядного борделя. Что-то неладное творилось у него в голове. Чертова колотушка на чертовых дверях.
— Скажи, что ты об этом думаешь, — вполголоса проговорила Ленда, остановившись перед другой дверью, одной из нескольких, расположенных вдоль узкого коридорчика. — Только говори тихо, ладно? Она… Исповедник с ней не договорился, но кто знает, может, что-то до нее доходит. Да и вообще…
Они вошли в комнатку настолько тесную, что меблировка — кровать и табурет — казалась даже чересчур изысканной. Дебрен поблагодарил судьбу за обычный, человеческий, вдобавок забитый в результате насморка орган обоняния. В комнате воняло. Гноем от сгоревшего, но все еще пульсирующего несчастьем, болью и смертью мяса. А также бальзамом, водкой и травяными отварами, применяемыми в полевых лазаретах. Дешевыми смесями, которые он ненавидел.
— Это Рыжая. Так ее называли. — Голос Ленды был напряжен, как ремень для правки бритвы. — И по-нашему говорит плохо. Впрочем, это не имеет значения, потому что от нее с самого начала не удалось ничего добиться. Даже нормального крика. Просто удивительно, откуда у нее взялись силы выжить.
— Ночью кричала, — сказал Дебрен. Не для того, чтобы уточнить. Просто хотел прочистить пересохшее горло.
— Не она.
У женщины — а это, пожалуй, была женщина — обожжена голова и большая часть шеи, выломаны ногти, и черт знает сколько еще увечий скрывалось ниже, под простыней, некогда белой, а теперь местами коричнево-красной. Она хрипло дышала и была жива. Непонятно почему.
— Ей больно, —
— Сейчас она спит.
— Отодвинься.
— Что ты хочешь? — Она осеклась. Он оттолкнул ее к двери.
Она видела, как чароходец кладет руки на безволосую глыбу запеченного мяса, прикрывает веки, из-под которых огонь вытопил глазные яблоки, слышала произносимую вполголоса формулу.
На это потребовалось немногим больше двадцати ударов сердца. Потом магун распрямился, на мгновение замер и натянул простыню на чудовищную мозаику волдырей, сажи и просвечивающих сквозь кожу костей. Простыня была короткая и внизу приоткрыла грязные, стертые до крови ступни со скрюченными в муках пальцами. В сочетании с повреждениями рук это доказывало, что на Рыжую не снизошла благодать быстро потерять сознание, что случалось очень часто при ударе концентрированным огнем магического происхождения. Дебрен глянул на пол и без удивления отметил множество свежих, процарапанных ногтями и пятками рытвин в слое серой пыли и на досках.
— Ей уже не будет больно, — проворчал он.
— Ты убил ее, — шепнула Ленда.
— Ошибка в искусстве, — отметил он лишенным эмоций голосом. — Слишком далеко продвинутая нечувствительность. Надо было прервать чуть раньше… Она проснулась бы еще пару раз, немного повыла, смыла муками часть земных грехов. Возможно, даже дожила бы до ужина. Ну что ж… На мое счастье, она нездешняя. Родни нет, никто на меня в суд не подаст.
— Ты забываешь о Дюннэ. — Ленда с трудом сглотнула. — Закон… С точки зрения закона ты лишил ее ценного работника. Рыжая была хороша… раньше. Находились такие, что за нее золотом платили.
Они вышли, тщательно замкнув за собой дверь. Оба вспотели. В комнате было жарко.
— Как это случилось?
— Как? Люди говорят: кара Божья. Гром с ясного неба. Божий огонь.
— Давай без метафор. Кто-нибудь видел этот гром? Слышал?
— Простите, господин чародей. — Она оперлась о стену — возможно, чтобы облегчить помягчавшие колени, а может, желая принять небрежную позу девушки, не только большой, как мужик, но и, как мужик, суровой, или же потому, что коридорчик был узкий и, стоя посредине, они почти упирались друг в друга коленями. — Давайте без метафор. Вы правы, никакой не гром, потому что грохота никто не слышал, если не говорить о том, который наделал упавший монах. А поскольку все происходило уже глубоко в ночи, стало быть, и ясное небо отпадает.
— Монах?
— А ты думал, почему мама Дюннэ первого встречного голодранца для таких дел берет? Мало, что ли, в Виеке ворожеев разных, чародеев, поседевших от знаний заклинателей? Тебе, что ли, работу дать хотела?
Дебрен молчал.
— Ты дешевле, факт. Но главное, что нездешний, приезжий. И она держит тебя в кулаке. Крепче, чем ты думаешь.
— То есть?
— Я тебе уже говорила, что здесь парням в борделе зарабатывать нельзя. Если входишь, только порог переступишь, так плати, хоть бы обрезанный медяк. Потому как на красивых девок зыркнешь, на картины. Атмосферы пьянящей глотнешь. Короче, удовольствие получишь. Задаром? А это хуже, чем налог не уплатить, хотя и такое тебе тоже пришьют. Это, Дебрен, грех. Против Церкви идешь. А у нас Махрусова Церковь сильна, крепка. Как-никак — твердыня махрусианского мира. Стоит Дюннэ слово сказать, и сожгут тебя, как ведьм сжигают. За получение благ от разврата, хоть ты и в портках.
— Понимаю. Буду молчать. А тот монах… Обращал? Исповедовал?
Она фыркнула сквозь нос. Рискованно, потому что, кроме хрипоты, у нее был еще легкий насморк.
— Что делал, знает только он сам, ну да еще Рыжая и Махрус на небесах. Я только установила, что девушке обожгло голову и платье вдоль выреза, а монаху в основном живот, ближе к низу. Не нанеся вреда рясе. Когда мы вбежали, она висела, переброшенная через спинку кровати. Ряса, не монах.
— А огонь… далеко достал? Что-нибудь загорелось?