Драконяша для отшельника

Зайцева Мария

От всех огребает.

От Коня – если не убережет мелкую.

От белокурой ниндзи – если обидит мелкую.

От приятелей мелкой – если они ее найдут и потребуют себе, а он не согласится отдать…

И от взбесившегося организма, которому срочно надо попасть одной твердой частью в эту самую мелкую. И из-за невозможности это сделать – организм мстит постоянным неуместным стояком и отсутствием вдохновения.

А, да!

Еще и издатель почту всю засрал вопросами про сроки сдачи рукописи! Еще и от него огребает товарищ

Буров.

Весело…

И вот как в такой ситуации не запить?

Рука сама тянется в барчику, но в дверь опять скребутся, уже настойчивей, и приходится реагировать.

– Какого хера надо? – вежливо интересуюсь я у пока еще закрытой двери, – нахер пошла!

Но дверь не реагирует на мою просьбу, открывается.

Появившаяся на пороге Драконяша никак не желает замечать моих налившихся кровью глаз, смотрит в пол, переминается на своих тонких копытцах.

Зубастая крысна в ее лапках тянет носом воздух и, сморщившись, чихает.

Ну да, тут тебе не там. Тут я живу, вообще-то! И пишу! И иногда пью. Ну ладно, не иногда. Но это – мое личное дело!

– Крысу эту убери, – рычу я раздосадованно, – пока не заблевала мне тут все!

– Я вам там… Салатик приготовила, – мямлит Драконяша, а затем поднимает на меня свои голубые озера. И я залипаю. Опять. Опять, блять!

У нее глаза… пиздец, никогда таких не видел!

Огромные и светлые. Чистые такие, прозрачные.

Ни одного проблеска интеллекта.

Ни одной мысли.

Сплошная незамутненность.

Конь говорил, она школу с золотой медалью… И на филологическом курс проучилась…

Ощущение, что о каком-то другом человеке говорил.

– С авокадо и редисочкой, – продолжает она, ресницы хлопают, а я дергаюсь, приходя в себя.

– Чего? – рычания, отпугивающего всяких идиоток, не получается, только сип невнятный. – Редисочкой?

– Ну да, – радостно кивает Драконяша, а ее крыса согласно пищит, – и сметанкой! Вкусно!

Мой мозг отказывается воспринимать информацию про авокадо в сочетании с редисочкой под сметаной. Потому что, во-первых, непонятно, откуда у меня в доме завелось авокадо, во-вторых, редисочка. Насчет сметаны есть преположения, что-то такое уже две недели на нижней полке в холодильнике валяется… Но жрать его нельзя, если жить хочешь, конечно же.

– Откуда… Все? – так… Связность речи тоже пропадает… Прям пиздец пиздецовый…

– Так Вера Львовна же приходила вчера, – все так же радостно хлопают реснички, – сказала, детокс у вас.

– Чё у меня? – сип переходит в хрип. Львовна, не иначе, спятила на старости лет…

– Детокс… – пожимает плечами Драконяша, – она говорит, вам надо рукопись сдавать… И нельзя пить. Потому она убрала спиртное и оставила полезые продукты.

Сердце сбоит, я делаю шаг к бару, раскрываю его неверными пальцами… И замираю.

Моей выпивки нет. Ничего нет.

Ни коньяка, который я не уважаю, но на безрыбье и коньяк –

пойло.

Ни водки, которую я не люблю, но лучше нее ничего не прочищает чакры.

Ни сладкой хуйни, которая стояла тут с незапамятных времен и спаивалась понемногу жрицам платной и дико дорогой любви.

Даже содовой нет!

Надо будет в холодильник глянуть, может, и кефира нет? В нем же тоже градус?

Молча изучаю пару минут непотребно пустые полки, с треском захлопываю дверцу бара.

Отворачиваюсь от активно изучающей обстановку кабинета Драконяши. Глазки ее светятся неподдельным любопытством, потому что за три дня своей жизни в моем доме, тут она – впервые.

Достаю телефон, набираю Львовне. Сейчас я эту старую курицу… Блять, разделаю на цыпленка табаки.

– Антоша, – с места в карьер начинает Львовна, явно задницей чувствуя беду и интенсивно подстилая себе соломки, – Виталий Борисович лично приказал…

– Вера Львовна… – я лагаю, как старый пентиум, кашляю, но справляюсь с собой, – мне глубоко похер на приказы Витали, ясно? Ты, Вера Львовна, моя домработница. Я тебе плачу бабки. Какого хера какой-то хер тебе приказывает, что делать в моем доме?

К концу фразы я вхожу в голос и, уже не сдерживаясь, гремлю на всю комнату.

– Так, а ну не ори на старушку, Антон! – тут же строжает Львовна, моментально напоминая мне, что в прошлом она – майор милиции. Именно милиции, а не полиции, а это – много говорит о человеке. – Тебе надо сдавать книгу. Все сроки просрал. К тому же, у тебя в доме теперь ребенок. И животное. И им совсем ни к чему еще одно животное рядом, понятно?

– Львовна, – ласково рычу я, – я ведь тебя уволю…

– Попробуй, Антоша, попробуй… – так же ласково, в тон, отвечает мне старая перечница, – а я посмотрю, через сколько часов, заметь, Антоша, не дней – часов, ты попросишь вернуться…

– Слишком ты нахальная стала, Львовна, – хриплю я, прикидывая, что будет, если она вдруг откажется у меня работать, и внутренне содрогаясь от одной только мысли об этом.

– Это ты, Антоша, стал много пить. Тебе книгу сдавать. Виталий Борисович расстраивается, что ни дозвониться, ни дописаться не может до тебя… И ребенку нечего плохой пример подавать… Она и без того нахлебалась…

Рычу, отрубая связь.

Слушать проповеди за свои бабки от своей же доработницы… До чего ты дошел, Буров?

Понимаю, что придется это проглотить все же.

С людьми я схожусь очень плохо, и они платят мне взаимностью.

Львовна, при всей ее нетолерантности ко мне лично, бесценный кадр.

Спокойная, с крепкой психикой, чистоплотная и вкусно готовит жрать то, что я люблю. Не болтает, не сплетничает, блюдет коммерческую и личную тайны.

Терпит мои заскоки, хотя, какие у меня там заскоки?

Я же практически ангел, блять!

Правда, до нее ни одна домработница и недели не держалась.