Дракула против Гитлера
Шрифт:
У нас состоялась довольно оживленная дискуссия по поводу практичности и возможного применения этих различных дьявольских инструментов, они курили свои окурки, а я пытался поддерживать огонь в своей трубке дольше тридцати секунд. У меня еще оставалась небольшая коробочка с табаком «Аркадия». Мы распили бутылочку посредственного токайского, который Клошка буквально материализовал из своего кожаного пальто, как фокусник, достающий кролика из шляпы.
Они пришли в полный восторг от моей небольшой презентации, и хотели, чтобы я продемонстрировал им действие и всего остального. Но поскольку число таких безделушек у меня было ограничено, а радиостанции, чтобы попросить прислать мне еще, не было, я отбоярился от них по
Ренфилд же меж тем был занят собственным вещмешком, в котором содержалось несколько коробок гелигнита [взрывчатое вещество на основе нитроглицерина — Прим. переводчика], капсюли-детонаторы, бикфордовы шнуры, предохранители, детонаторы и катушки с проводами. Я посматривал на него, следя за тем, как он обращается со взрывчаткой, которой вполне хватило бы, чтобы уничтожить дом, в котором мы поселились, но он действовал, казалось, настолько аккуратно и здраво, как будто полностью отдавал себе отчет в своих действиях, и как будто используя все свои умственные способности. Он бережно проверял каждый капсюль, тщательно обращаясь с ним, как часовщик, и возвращал каждую металлическую трубочку на положенное ей место в специально сконструированном ударопоглощающем ящике.
Гелигнит, сама по себе мощная взрывчатка, был безвреден, пока в него не вставят взрыватель, и он проявлял должную осторожность, держа его отдельно и подальше от запалов.
Это занятие, казалось, его успокоило, и вместо того, чтобы распевать одну из своих гадких частушек, он довольно гудел себе что-то под нос, как трудолюбивая пчела. Мне показалось, что я узнал мелодию «Бу-бу, детка, я шпион». Неужели, каким бы ослабленным от ранения он ни был, у него все же сохранилось чувство юмора?
…………………………
Пока он был этим занят, мысли мои вернулись к моему ошеломляющему открытию — Ван Хельсингу.
В детстве я остро чувствовал, что с моей семьей связана какая-то мрачная тайна, Нечто, о чем мы никогда не должны говорить. Мои отец и мать были непреклонны в том, что Книга и все, что с ней связано, являлись в нашем доме запретными темами. Естественно, самого существования этого табу оказалось достаточно, чтобы оно возбудило во мне подростковое бунтарство. Поэтому я стремился разгадать эту тайну всеми возможными способами. Мой дедушка, источник этой тайны, обнаружил этот мой интерес, альбом для вырезок, который я прятал под кроватью, во время одного из моих посещений его дома, где я часто гостил. Я усердно заполнял его обзорами фильмов, журнальными статьями и разнообразными материалами, всем, что я мог найти относительно Книги и Фильма. Если отношение моей матери и отца к этой теме о чем-то мне говорило, то я мог ожидать от него серьезного осуждения и наказания.
Но, воздавая должное уму и проницательности деда, вместо наказания и дальнейших строгих внушений, старик раскрыл мне свою тайну, и между нами возникло как бы некое тайное общество из двух человек, и он так ничего и не сказал моим родителям о том, что доверил мне тайну своего прошлого.
Не было никаких документов, никаких доказательств, подтверждавших ее истинность — только Книга, шрам на лбу моей бабушки Мины и содержимое моего альбома, несерьезные размышления о популярной художественной литературе. Я ловил каждое его слово, когда он стал рассказывать мне о событиях, трагических и иного рода, которые произошли так много лет назад. Я знал эту историю наизусть, и я настолько вжился в нее, словно я лично участвовал в тех событиях. Его версия этих событий часто отличалась от книги — например,
В целом обе этих версии оставались верными, по крайней мере, в общем изложении событий, пусть и не в некоторых деталях. И все же, из-за этих разночтений, как мне кажется, я всегда немного в ней сомневался, думая порой, что все это может быть просто мистификацией, каким-то развлечением для моего любимого дедушки, чтобы подружиться со мной и привязать меня к себе, возможно, какое-то случайное сходство имен, которым он воспользовался, а я, доверчивый ребенок, в это поверил. Это крохотное, но придирчивое сомнение всегда грызло уголок моего разума, как крыса головку сыра.
Но теперь у меня было живое тому подтверждение! Ван Хельсинг! Еще один человек, связанный с теми событиями. И притом в стране, где все это и произошло!
Меня сжигало любопытство.
Я услышал, как открылась дверь в подвал, и голос его дочери объявил об ужине. Мы поднялись наверх, где на обеденном столе была накрыта приятная и сытная трапеза. Его дочь, Люсиль — наконец-то она назвала свое имя — приготовила итальянский ужин из лапши с соусом песто, форели из местных речушек, хрустящего хлеба из овсяной муки и оливкового масла, в которое можно было его макать. Вино, десертное «Котнари», 1928 года, более чем заслуживало своего названия
— «Цветущая Румыния».
Их дом был небольшим саксонским коттеджем, с тремя спальнями наверху и современными ванными комнатами. Нижний этаж также был переделан на современный лад, там располагалась обширная библиотека профессора и отдельный кабинет для медицинского осмотра и оказания помощи. Мебель была самых разных стилей и эпох, и в каждой комнате было множество предметов, собранных, как я полагаю, во время странствий Ван Хельсинга по всему земному шару. Этих диковинных вещей было предостаточно: чучела животных, засохшие сморщенные головы, каменные глыбы с иероглифами, древние кувшины. Он также, по-видимому, питал пристрастие и к современным устройствам, от стереоптиконов [проекторов для слайдов] до электрических массажных инструментов. Помимо впечатляющей библиотеки, во всех комнатах на всех, какие только возможны, местах лежали книги и журналы, даже на кухне и в туалете. К звукозаписывающим устройствам, казалось, старик питал особое пристрастие; проволочные и восковые самописцы и фонографы самых разных типов и фирм-производителей вынужденно складировались в одном из углов гостиной на первом этаже.
Когда мы обедали, в камине пылал и, треща, вспыхивал сильный огонь, с глухим ревом отправлявшийся в дымоход. Тело мое прониклось таким теплом, навевая сонливую вялость, что мне пришлось отодвинуться от огня подальше.
Во время трапезы профессор, который ел довольно умеренно, показал всем листовку, которую немцы развесили по всему Брашову. Она была на румынском языке, и в ней объявлялось, что в регионе отныне действует военное положение, введен комендантский час, который вступает в силу немедленно, и предупреждалось о том, что любое нарушение порядка или «действия, направленные против цивилизованного и мирного принудительного обеспечения военного режима, немедленно столкнутся с серьезными мерами справедливого возмездия и закона».
«Справедливости и закона», прошипела дочь.
«Они что, думают, это нас остановит?», с вызовом воскликнул Хория.
«Многочисленные другие репрессивные меры, такие, как кровавая расправа на площади, обратят народ против нас», предупредил Клошка.
Кришан кивнул: «Нельзя подвергать риску жизни ни в чем неповинных людей».
«И что вы собираетесь делать?», спросил я Ван Хельсинга. Я не отрывал глаз от этого человека, надеясь при удобной возможности задать ему множество вопросов, роившихся у меня в голове.