Дракула против Гитлера
Шрифт:
24 АПРЕЛЯ 1941 ГОДА.
Да уж, хреновым шпионом я оказался! Не прошло еще и трех дней, как меня забросили в тыл врага — и вот меня уже везут в лагерь для военнопленных, где я просижу до конца войны. Полный мудак. Король и страна будут мною гордиться — не говоря уже о собственной матери.
Конечно, меня могут просто расстрелять. Эта мысль приходила мне в голову. И не раз. Может, даже каждые десять секунд. Я понятия не имею, кто меня схватил.
Мешок у меня на голове совершенно не пропускает света и затянут на шее. Сырая мешковина натирает мне кожу вокруг горла, вызывая воспаление. И это меньшая из моих проблем, о чем я не устаю себе напоминать, но трёт ужасно. Плюс к тому, я раз за
Я несколько раз звал своего сержанта и не получил никакого ответа, хотя вряд ли он мог бы мне ответить и сделал бы это в его нынешнем состоянии. Полагаю, он связан таким же образом. Чьи-то грубые руки вытащили меня из лошадиного загона, где мы улеглись переночевать. Эти головорезы, которые так грубо нас разбудили, зашвырнули меня, похоже, в какой-то грузовик. И я обнаружил, что лежу на дне его железного кузова, воняющего навозом и сеном. Кроме того, здесь ощущался резкий запах дизельного топлива, и я услышал ритмичный стук четырехцилиндрового двигателя. Меня било и колотило о жесткий пол, как бисер в коробке из-под сигар, и я не раз ударялся головой. Не иначе как отбивное мясо перед тем, как его бросят в кастрюлю.
Машина несколько раз останавливалась и не раз поворачивала. Я пытался уследить за поворотами, но вскоре потерял чувство расстояния и направления. Я слышал и двигатели других машин, некоторые из них проезжали мимо. Слышал какие-то голоса, но лишь приглушенные, ни одного слова я разобрать не смог.
Через некоторое время — его определить было невозможно — грузовик остановился, меня потащили по полу и подняли за плечи и за ноги, как мешок с зерном.
Я почувствовал краткую вспышку тепла, когда сквозь мешок у меня на голове просочилось солнце, а затем снова мрак, когда схватившие меня потащили меня вниз по лестнице, кряхтя от напряжения. Меня поставили на ноги и усадили на жесткий стул. Затем звук удаляющихся шагов, поднимающихся по лестнице, и я услышал, как закрывается дверь, скрипя петлями, умоляющими смазать их хоть каплей масла, а затем я остался один, как мне показалось, на несколько часов.
Возможная гибель или годы неволи в концлагере были сведены на нет еще более насущной проблемой. Во время этих тяжелых испытаний мой мочевой пузырь чуть не лопнул. Я человек устоявшихся привычек, и одна из них — это опорожнение этого органа каждое утро первым делом сразу же после пробуждения. И поэтому поездка в грузовике стала для меня кругом ада; каждый удар и толчок были похожи на удары по моему мочевому пузырю дубинкой. И когда меня посадили на этот стул, дерево которого вонзалось мне в кости, этот позыв стал непреодолимым, и, наконец, к моему ужасу и глубокому смущению, и, должен признаться, к некоторому облегчению, природа взяла верх. Я чуть не заплакал от стыда.
Так что, когда я, наконец, услышал спускающиеся по лестнице шаги, и этот проклятый мешок, наконец, был с меня снят, никакого облегчения я не почувствовал.
Меня больше беспокоил мой конфуз, чем последствия того, что я пойман как шпион. Я скрестил ноги, пытаясь скрыть свой позор. Мне развязали руки, и я почувствовал тысячи жал, вонзившиеся мне в плоть — это кровь стала возвращаться в конечности. Эта боль усилилась из-за ран у меня на ладонях, и я едва сумел сдержать мучительный крик. Я был полон решимости не позволить своим похитителям воспользоваться моими страданиями.
Моим глазам потребовалась минута, чтобы привыкнуть к свету, и когда
Он обнаружил там мою трубку, хорошую, гораздо лучшую, чем обычные пенковые, а затем осмотрел целый набор моих чернильных ручек. Я затаил дыхание, до тех пор, пока он не перешел к другому. Но затем он открыл коробку, в которой лежал на первый взгляд обычный кусок угля. Он взял его, перебрасывая из одной руки в другую, осмотрел его, недоумевая, а затем собирался уже ударить им по каменному полу. Мой сфинктер напрягся, и эта реакция не имела ничего общего с обычным утренним опорожнением пищеварительного тракта.
«Стойте!», наконец, закричал я по-румынски. «Не делайте этого, а не то отправите всех нас на тот свет!»
Он замер. Так же, как и двое других. Они уставились сначала на меня, а потом посмотрели куда-то поверх моего плеча. Я обернулся и увидел своего сержанта, сидевшего позади меня и привязанного, как и я, к стулу. Он лыбился, как ребенок рождественским утром. «БА-БАХ!», закричал он, испугав нас всех. Я был рад тому, что он, казалось, был теперь в лучшем состоянии, по крайней мере, не в таком плохом, как раньше.
«И какую же опасность представляет кусок обычного угля?», спросил чей-то голос, раздавшийся откуда-то с верхних ступенек лестницы.
Я вгляделся в черный силуэт спускавшегося вниз человека. Когда он вышел на свет, я увидел, что это господин весьма благородной и почтенной внешности, по меньшей мере лет семидесяти, с большой головой, чисто выбритый, с огромным лбом, густыми бровями и широко расставленными умными голубыми глазами.
А затем вниз по лестнице, как ангел с небес, спустилась молодая рыжеволосая девушка, которая, возможно, являлась самой прекрасной представительницей слабого пола, которых я когда-либо встречал в своей жизни. Ее потрясающие рыжие волосы были длинными, ниспадавшими на плечи большими волнами цвета красноватой ржавчины; поразительно зеленые глаза всматривались в собеседника сквозь густую челку, и были очень похожи на глаза настороженной, подозрительной рыси, следящей за вами из высокой густой травы. Кожа ее была такой бледной, что, казалось, она светилась. Фигурка у нее, похоже, была легкой, но это было трудно разглядеть под просторной кофтой и мешковатыми мужскими штанами, которые поддерживались, похоже, не поясом и не ремнем, а завязанным мужским галстуком.
Ее буквально окружала какая-то чувственная аура, словно сияние нимба из-за освещаемого солнцем облака, и меня сразу же заинтересовали ее формы под этим ее свитером, затмившие то конкретное текущее обстоятельство, что я схвачен этими людьми и нахожусь у них в руках.
Или тот факт, что она направила мне в грудь ствол немецкого Люгера. Мне вспомнилась фраза, сказанная моим отцом, когда власти объявили о наборе женщин в вооруженные силы.
«Женщине доверять оружие нельзя», заявил он. «Женщины очень возбудимы при любом стрессе. Они слишком хрупкие, слишком эмоциональные существа». Тогда я с ним согласился, несмотря на солидную выволочку, полученную от мамы. Я никогда не думал, что окажусь в таком состоянии, когда мне придется проверять на себе самом его теорию.