Дракула против Гитлера
Шрифт:
Отец положил ей руку на плечо и обратился к ней, апеллируя к единственному сильнейшему оружию, которым владел лишь он.
«Люсиль, дорогая моя, я единственный, кто знает это существо, и каким коварным оно может быть, и поэтому я единственный должен это сделать. Но чтобы это сделать, я должен мобилизовать для этого все свои силы и способности, полностью их контролируя. А твое присутствие будет только отвлекать меня, а это способно только убить меня, и нас обоих. Или же нас может ожидать участь гораздо худшая смерти. Мне нужно сосредоточиться, как во время хирургической операции, когда жизнь буквально висит на волоске. Как, впрочем, и есть на самом деле. Поэтому я прошу тебя, ради меня, ради успеха этого тяжелого испытания, ради твоей страны, отступи,
Она на минуту замолчала, обдумывая его доводы. И как он и ожидал, как он и знал, что так и будет, Люсиль согласилась с ним — слабым и неохотным кивком головы.
«Но только возьми кого-нибудь с собой. Фаркаша», предложила она.
«Фаркаш слишком суеверен. Он будет скорее помехой, чем подспорьем».
«Тогда Павла», предложила она.
В этот момент Харкер, стоявший за спиной ее отца, быстро поднял руку, как школьник с готовым ответом и рвением угодить учителю.
Настала очередь кивнуть ее отцу: «Тогда Павла. Я спрошу у него, но местные вообще настроены к этому резко отрицательно из-за своих предрассудков—» «И меня!», наконец, воскликнул Харкер, как воздушный шар, заполненный до отказа.
Они оба посмотрели на него. Он нервно поглаживал свои тонкие, в линию, усики.
«Меня», повторил он. «Пожалуйста. Прошу вас, возьмите меня с собой».
Я вдруг почувствовал, что нервничаю, и меня всего трясет. Вот оно, свершилось, то к чему я стремился. Я наконец-то увижу собственными глазами то, что настолько сильно изменило жизнь моего деда, что он оставил карьеру юриста и стал духовной особой. То, что оказало такое страшное воздействие на мою бабушку, что даже если во время обычного светского разговора речь заходила о дьяволе, ее рука рефлекторно тянулась к шраму на лбу. И вот теперь и я отправлялся в бой, на собственную встречу с источником всех этих жутких преданий.
По дороге мы подобрали Павла, который ждал нас на перекрестке к югу от Брашова, и я, следуя указаниям Ван Хельсинга, повел машину в деревню Сэчеле. Нас остановил один немец и два недавно появившихся блокпоста румынской армии. Медицинских документов профессора и лжи о том, что у жены Павла тяжелые роды, оказалось достаточно, чтобы мы смогли спокойно их миновать. Без сомнения, то, что Павел нервничал и ёрзал, а также его бледный вид придавали лжи правдоподобие.
Я повел машину бесчисленными поворотами по каким-то узким извилистым дорогам, мимо какой-то маленькой пасторальной деревушки. По чудесной, красивейшей местности, интереснейшей сама по себе; если б только это происходило при других обстоятельствах! Как замечательно было бы все это рассмотреть подробнее, остановиться, поговорить с людьми, узнать что-нибудь об их жизни, наполнив наши мысли и воспоминания всеми красками и живописными пейзажами этой нетронутой, дикой, прекрасной страны и ее необычными, своеобразными и чуднЫми жителями. Но увы…
После одного из поворотов асфальтированная дорога сменилась гравием, а еще один поворот вывел нас к двум грязным колеям, которые были настолько глубоки, что они сами управляли Бентли так, что я смог вообще выпустить из рук руль, и дальше мы двигались, как поезд по рельсам.
Мы все трое всю дорогу молчали, каждый погруженный в собственные мысли. Я заметил, что от Павла, сидевшего на пассажирском сидении рядом со мной, несло чесноком, и я сумел разглядеть гирлянду этого растения, висевшую у него на шее. Мне вспомнилось мусульманское предание о том, что, когда Сатана вышел из райского Эдемского сада, после падения человека, там, куда он ступал левой ногой, появлялся чеснок, а в том месте, где он касался земли правой ногой — лук.
Я также подметил, что на Павле теперь были и четки из какого-то темного дерева с большим серебряным распятием, которое висело у него почти до пояса. Я не видел на нем этот религиозный символ на предыдущем собрании, а милая
Дорога все больше стала покрываться заросшими сорняками и кустарником. И только я подумал, что нам не проехать дальше сквозь эту густую зелень, как Ван Хельсинг сказал мне, что я могу остановиться, а затем приказал нам выйти из машины. Ван Хельсинг открыл багажник Бентли и передал Павлу домкрат для шин, который в нем лежал. Затем мы покинули машину, и он повел нас вокруг живой сиреневой изгороди размерами с лондонский автобус.
Путь нам по этой тропинке вскоре преградила густая масса переплетающихся ветвями деревьев, коридор перекрывали молодые деревца, появившиеся недавно. Павел шел впереди, прорубаясь сквозь листву длинным ножом, который висел у него в ножнах на поясе. Я пожалел, что не взял с собой кинжал кукри своего дедушки.
Нож, за неимением ничего другого, мог служить хоть каким-то утешением в этой сумеречной роще каких-то фантастических, уродливо-зловещих и обвитых тяжелыми виноградными лозами деревьев с искривленными, увядающими или высохшими ветвями. Одного вида этого темного царства было достаточно, чтобы вызвать болезненно-мрачные фантазии. Меня переполняли собственные сомнения и страхи, и в меня вселился ужас от этого мрачного приключения, в которое я ввязался.
«О, бойся Бармаглота [15] , сын! Он так свирлеп и дик! А в глуши рычит исполин — Злопасный Брандашмыг…»,— процитировал я. Моя попытка немного ослабить напряженность долей юмора осталась неуслышанной, оба моих спутника остались мрачными и унылыми, как несвежая баранина недельной давности.
Пока мы блуждали по этому жуткому лабиринту из переплетенных деревьев, сумрак стал сгущаться, и эта атмосфера стала наполнять меня страхом. Что это за жуткое, сверхъестественное царство наваждений, в которое я попал?
15
Бармаглот (англ. Jabberwocky, русский перевод Дины Орловской) — стихотворение Льюиса Кэрролла, входящее в повесть-сказку «Алиса в Зазеркалье»; иногда так называют только первое его четверостишие. Подробнее см. Википедию. — Прим. переводчика.
Наконец, мы вышли из этого леса, в деревьях которого шептался ветер, и я обнаружил, что стою перед развалинами церкви. Ее рушащиеся стены были украшены сложной резьбой по камню, которая за сотни лет дождя и ветра поистерлась так, что ее невозможно было различить. Серый камень был весь черен от плесени и в зеленых пятнах лишайника. Среди сорняков и шиповника в беспорядке, там и тут, валялись упавшие на землю каменные блоки. Я осмотрел остатки арочной двери и очертания заострявшихся вверх отсутствующих окон; внутри церковного здания лежали разбитые белые мраморные плитки, между которыми проросли пучки сорной травы и бурьяна. Каменные блоки фундамента стен, по некоторым признакам, имели, похоже, раннее римское влияние или даже были возведены в то время.
От шпиля остался лишь каменный крест, лежавший прислоненным к осевшей, стершейся стене.
Перед нами лежало надгробие, вернее, его разбитые остатки, словно головоломка, кое-как собранная. Я с трудом разобрал имя на нем, резьба изгладилась за многие десятилетия: Варни.
За этими развалинами располагалось кладбище. Проржавевшая железная ограда обрушилась, а за надгробиями так долго никто не ухаживал, что из одного из них, лежавшего на земле, пророс дуб, расколовший мрамор и, вспучив землю, отбросивший его в сторону, вместе с несколькими другими надгробными памятниками.