Дракула против Гитлера
Шрифт:
Этот город греха очаровывал и, приятно дразня, возбуждал Люсиль. Дети торговали на улицах порнографическими открытками, как газетами. Мутные кабаре были прибежищем наркоты и танцев ню — для клиентуры! Существовали арены для обнаженных боксеров и борцов, приватные пыточные кабинеты и порнографические фильмы, изображающие учителей гимназий и нянь, унижающих своих голых подопечных различными предметами и способами.
Берлин превратился в бесконечную, почти истерическую вакханалию, в которой немцы пытались забыть чудовищные ужасы недавно проигранной войны и ежедневную трагедию массовой
И Люсиль тоже это вкусила, вступив ногой в неглубокий край этой грязной лужи. И ее затянуло в соблазнительный водоворот разложения и безрассудных острых ощущений.
Один порочный уик-энд она провела с авантюристкой-извращенкой, стареющей дамой легкого поведения, шлявшейся по тусовкам с испуганной обезьяной-пауком, вцепившейся ей в шею. Обезьянка была одета, а вот на этой даме была лишь норковая шуба длиной до бедер и брошь, наполненная кокаином.
Люсиль выпила какую-то странную смесь из белых роз, смоченных в зелье из хлороформа и эфира, а затем съела замороженные лепестки. На следующее утро она проснулась среди полудюжины других обнаженных тел. Она не помнила, чтобы посещала когда-либо эту квартиру во время своего путешествия. Тело ее было покрыто синяками, пятнами от губной помады и сигаретным ожогом. Она ничего не помнила о том, что произошло той ночью.
На следующий день она бежала из этого города и начала скитаться по миру в поисках жизненного опыта и самой себя.
Вернувшись, она нашла Германию совсем другой. Сначала заново вычищенный Берлин впечатлил Люсиль. Нацисты привнесли в жизнь города определенный порядок и процветание, а отсюда и взаимную вежливость и учтивость, чего она раньше не наблюдала. Но за этой внешней пеленой сонливого спокойствия она обнаружила новую поднимающуюся истерию.
Она стала свидетелем инцидента, когда одну женщину вышвырнули из трамвая, она была с бритой налысо головой, избитым, в синяках лицом, искаженным от страха.
Это несчастное одинокое существо лежало на улице, и обычные прохожие, проходившие мимо, пинали ее ногами. Люсиль бросилась к этой женщине и помогла ей встать. Тут она и увидела объявление, висевшее у бедной женщины на шее: «Якшается с евреем». Люсиль вдруг поняла, что то, о чем раньше шептались, теперь стало криком.
Злобный антисемитизм отчетливо проявлялся в кино и на радио; а газеты еще пуще разжигали страсти. Проводились сожжения книг и демонстрации, на которых ораторы извергали ненависть и ядовитую злобу. По улицам разгуливали фашисты в коричневых рубашках, избивая евреев, а законная полиция лишь наблюдала за этим, ничего не делая. Юмористы и комики из кабаре были брошены за решетку за то, что рассказывали безобидные шутки о Гитлере, его дружках и окружении.
Американский джаз и современное искусство фашисты заклеймили дегенеративными.
И маленький ефрейтор с усами Чарли Чаплина со своими речами, воинственно разглагольствующий, подстрекающий и возбуждающий в населении националистический угар, воспевал очистительную силу и великолепие войны.
И этот знаменитый «Berliner luft» («воздух Берлина»), представление о том, что
Переломный момент, когда смутная тревога переросла в страх, наступил одной холодной ноябрьской ночью. Коричневорубашечники и сочувствующие им быдловатые гопники напали той ночью почти на все еврейские магазины, дома и синагоги в Берлине и, как она узнала позже, по всей Германии. Они подожгли еврейские здания, за исключением тех случаев, когда огонь мог угрожать соседнему «арийскому» строению, которых не трогали. В таких случаях, вместо поджога еврейского здания, его ломали кувалдами и топорами.
Повсюду били витрины — до тех пор, пока улицы не были усыпаны битым стеклом, отчего этот погром получил название «Хрустальная ночь».
Люсиль бродила по холодному городу, наблюдая за безжалостным уничтожением еврейской собственности. В ту ночь полиция и пожарные бездействовали, просто наблюдая за актами насилия. Модно одетые женщины в восторге хлопали в ладоши, глядя на то, как подвергаются разгрому еврейские больницы, а их пациентов сбрасывали с кроватей, пиная их ногами и избивая.
Матери поднимали над головами толп людей своих младенцев, чтобы тем было видно, как рушатся синагоги, и подначивали детей постарше швырять эти же самые камни и кирпичи в окна домов евреев.
Увидев это, Люсиль пришла в отчаяние. Что произошло с этим народом?
В ту ночь было арестовано и отправлено в Дахау, Бухенвальд и Заксенхаузен тридцать тысяч евреев. Было сожжено около тысячи синагог, разрушено семь тысяч еврейских магазинов и предприятий. Никто не знал точно, сколько именно евреев было забито до смерти. И после всего произошедшего, в довершение ко всем этим несправедливым издевательствам, словно и этого коричневым было мало, евреи были оштрафованы на миллиард долларов — «для возмещения ущерба». Магазины и дома евреев были конфискованы в оплату этих расходов.
Она поспешила отправиться домой, предупредить отца.
Люсиль никогда никому не рассказывала подробности своих путешествий по миру, и она сама не понимала, почему так разоткровенничалась, раскрыв душу этому странному лицу. И это не был простой молонолог с изложением фактов ее прошлого. Князь прерывал ее рассказ, задавая вопросы, высказывая свое мнение. Это был разговор, в котором он поделился с ней лишь очень малой частью своей жизни, своими подвигами, приключениями и тем, за что ему было стыдно.
Дискуссия временами накалялась, и никто из них не обижался на то, что собеседник придерживается иной точки зрения. Иногда дебаты превращались в спор ради спора, в словесную перепалку, в которую они оба вступали одинаково охотно, словом за слово, за аргументом контраргумент, налетая друг на друга словесно, как два фехтовальщика: выпад и отбив, парирование и пикировка, ни в чем не уступая противнику и не сдаваясь.
Они даже повздорили по поводу фильма, который только что посмотрели.
«Мне понравился фильм, не сомневайтесь в этом», сказала Люсиль. «Но это еще один пример мужских фантазий о женщине, находящейся во власти доминирующего самца».