Драмы
Шрифт:
Надо отдаваться всею душою мимолетным впечатленьям бытия – жить, а не проходить мимо жизни, но жить на высотах, в той ясной сфере, где взор человека становится подобен взору орла.
Так живет поэт.
На каждое движение жизни он откликается своей скорбью и радостью, своей нежностью и своей жаждой познания. Особенно тесны узы, соединяющие его с природой. Он ощущает ее всеми своими чувствами.
В драматическом отрывке («Смерть Тициана») Гофмансталь поет дифирамб южной жаркой ночи. Ночь не спит, она вместе с человеком вслушивается в шорохи великой тьмы, она ласкает лицо прикосновением теплой руки, она дышит, раскинувшись от зноя, в ее шепоте слышно дрожание звуков флейты.
В «Женщине
Такое же яркое ощущение полноты бытия дает искусство. Безумец Клавдио в своем обожании искусства доходит даже до забвения живой жизни. Искусство спасает из бездны Витторию («Авантюрист»), становится ее оплотом, учит понимать жизнь:
…мы создаемВолшебный и незримый остров жизниС блаженными и легкими садами,С плывущими обрывами забвенья,И, может быть, однажды остров этотВ вечерней грезе проплывет над намиВ сиянье золотом, и мы к немуПодымем руки…Страстная любовь к жизни звучит в стихотворении Гофмансталя «Пережитое». В этих стихах свойственное ему уменье передавать неуловимое и туманное достигает высочайшего совершенства.
Дыханьем сероватым серебриласьДолина сумерек, как будто месяцСквозь тучи светился. Но то былаНе ночь. С дыханьем серебристо-серымДолины темной медленно сливалосьТеченье моей сумеречной мысли,И тихо погрузился я в прозрачностьТуманной зыби, и покинул жизнь.Какие там растения сплетались,С цветами темно-рдеющими! ЧащаГорела и мерцала теплым светомОгнем топазов желтых. Было всеНаполнено глубоким нарастаньемПечальной музыки. И понял я —Не знаю как, но ясно понимал я —Что это смерть. Смерть превратилась в звуки.Могучей, темно-рдеющей печалиИ сладости, которые сродниИсканью глубочайшему… Но странно!Невыразимая тоска о жизниВ моей душе заплакала беззвучно,Заплакала, как плачет человек,Плывущий по темнеющим волнамВ вечерний час на странном кораблеС огромными морскими парусами, —Плывущий мимо города родного.Он видит улицы, он слышит шумФонтанов, дышит запахом сирени,Себя ребенком видит вновь, стоящимНа берегу с пугливыми глазами,Готовыми заплакать, – видит он,Как светится раскрытое окноВ той комнате, где жил он, но огромныйЧужой корабль его уносит дальше,По морю синему скользит беззвучноНа желтых исполинских парусах.Благоговейной любовью к жизни проникнут монолог «Юноша и паук». «Я окружен великой жизнью, одинаковое опьянение сближает меня с дальними звездами», – говорит юноша, стоя у раскрытого окна в лунную ночь. Внезапно он замечает паука, который
Монолог оканчивается примирением с жизнью, хотя и скрывающей в себе страшные противоречия, но все же чудесной и необъятной.
«За блеском наших тканей, – говорит Зобеида, —Таятся истинные нити жизни:Ее основа – мрак.Повсюду смерть. Ее мы прикрываемСловами, взглядами, потом обманСейчас же забываем, будто дети,Которые не помнят, где что спрячут…»Клавдио леденеет в безумном ужасе, увидев пришедшую за ним Смерть. Он падает, слабея, он молит пощадить его молодую жизнь.
Но смерть не всегда бывает ужасна. Она является иногда откровением нового, высшего понимания жизни («Безумец») или освобождением усталого духа («Зобеида»), в нее бесстрашно переходит бессмертная любовь («Дианора»).
Иногда печальнее смерти становится жизнь, если она не сумела возвыситься до тех ступеней, где личное проясняется в общее, вечное, абсолютное («Авантюрист»).
Трагическое начало не всегда представляется поэту в образе смерти.
Трагическое кроется в неразрывной связи всего сущего, в тех железных цепях, которыми скованы животное начало с духовным, отсталое с передовым, глупость с умом.
«Иные лежат с тяжестью в теле у корней спутанной жизни, другим же приготовлены седалища у царственных сивилл – и там сидят они как дома с легкими руками и легкой головой».
«Но тень падает от жизни первых на их жизнь, легкие связаны с тяжелыми, как с землею и ее воздухом».
Потому так трудно дается человечеству каждое завоевание в области культуры, потому так велика ценность «божественной работы всех поколений».
Так же суров неумолимый закон расплаты.
«Каждая вещь имеет свою цену, – говорит герой интермедии „Белый ветер“. – За любовь расплачиваются муками любви, за счастье достижения платят безмерной усталостью пути, за остроту понимания отдают ослабленную силу восприятия, после жаркого чувства испытывают ужас пустоты. Ценою же всей жизни является смерть. Каждый человек всю жизнь расплачивается за все своими силами, пока наконец не придет смерть: она разобьет мраморное чело алмазным топором, а глиняное – сухою веткой».
Преданность мгновенью, ненасытное наслаждение жизнью, которое Гофмансталь на заре творчества воспел в маленькой драме «Вчера», тоже оказывается подчиненным железному закону расплаты. «Авантюрист» осуществил в своей жизни отважные желания Андреа, он отдавался всем влеченьям, он не оставлял ни одной капли в кубке жизни. Но он «не умел постареть», он до конца останется «рабом жизни». Драма разрешается тихой, невысказанной грустью, как замирает музыка, обвеянная предчувствиями и прозрениями, для которых не найти слов.
Но железная власть рока не убивает в душе поэта священной радости бытия. Гофмансталь никогда не проклянет жизни, как бы она ни терзала его героев, потому что жизнь драгоценна и желаннее ее ничего не знает человек.
Первой своей обязанностью поэт считает осуществление высшего типа жизни. Самое искусство для него – та золотая лестница, которая ведет в мир светлых переживаний. Это то новое «чувство жизни», о котором проповедуют «Листы для искусства». Сначала только избранники создадут новый уклад жизни – полной, радостной, изящной, где удовлетворены все духовные потребности утонченного бытия, а затем эта культурная ступень станет достоянием всех людей.