Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека

Колесов Владимир Викторович

Не забудем, что по происхождению «Сказание о Мамаевом побоище» косвенно связано со «Словом о полку Игореве», а в последнем «Русская земля» – весьма характерный термин; это – и территория, и владение, и население, и даже войско, представляющее ее в чужих странах («О Русская земл! уже за шеломянемъ еси»). Но в тексте «Слова» не встречается слово Русь. С конца XII до конца XIV в. изменилось соотношение слов, обозначающих пределы Русской земли и принципов владения ею. «Землями» стали отдельные части Руси, тогда как во времена «Слова» даже отдельное войско или войско не самого значительного князя, вышедшее за пределы страны, именовалось «Русской землей». В те былинные времена Русская земля – родная земля, но также и своя власть, свое владение, свой народ.

Иное дело, когда мы сталкиваемся с текстом сборным: в нем нет определенной системы. В «Задонщине» десятки раз упоминается Русская земля и земля

Русская, и только дважды Русь. «Родися Русь преславная» от Ноя (с. 96), здесь Русь в значении ‘народ’. Бегущие с Куликова поля враги говорят: «А в Русь ратию нам не хаживать» (с. 108), здесь Русь – ‘страна с населением’, страна, воспринимаемая извне, со стороны, чужими людьми. Территория Руси и ее население нуждались в самостоятельных обозначениях, но в «Задонщине» сошлись из разных наслоений различные представления о Руси: как о народе (в первом случае) и как о чужой территории (во втором).

Историк верно подметил, что в памятниках ХІІ–ХІ вв. «везде “Русская земля” и нигде, ни в одном памятнике, не встретим выражения “русский народ”» (Ключевский, 1918, т. I, с. 250). Веками сохраняется образный синкретизм представления о Родине, которое выражено также в сказочном обороте «мать-земля». «Потому-то, – писал Ф. И. Буслаев, – у нас в старину вместо отечества говорилось просто земля, Русская земля» (Буслаев, 1873, с. 304). «Концепция “Русской земли” постоянно изменялась в эпоху средневековья, потому что изменялись политические границы “своей земли”» (Робинсон, 1980, с. 225). В связи с этим и возникала нужда в конкретности дополняющих определений: Русская земля, Суздальская земля, своя земля. Однако представление о земле – и в этом его особенность – всегда остается представлением о своем, и постепенно, все расширяясь, росло и крепло ощущение «большой Родины» – начиная с клочка родной земли, а потом и деревни, и села, и округи, и княжества, а через них – и вся Русская земля. Многозначность слова определялась многогранностью понятия, что так обычно для средневекового мышления; общее понятие-представление как бы вкладывало друг в друга различные конкретные представления о земле. Это и не многозначность вовсе в современном понимании полисемии, а нерасчленимое и недробимое единство смыслов.

В начале XV в. исходный синкретизм в представлении «земли», разумеется, уже не существует, однако сам стиль изложения, извитие словес, архаизующая словесная культура этого времени нуждаются в подобных повторениях и насильственно включают в синонимы разошедшиеся по смыслу слова (даже термины). У Епифания Премудрого троичные повторения часты: «а се имена мстомъ и странамъ и землямъ» (Жит. Стеф. Перм., с. 9), «по многымъ землямъ и по градомъ и по странамъ» (с. 12), «в долни стран, на иномъ город, на девятой земли» (с. 47), «вся земля и все страны и все языци» (с. 68) «по инымъ по многым землям ходили суть и въ многыхъ странахъ проповдаша и мнози языци научени от них» (с. 10) «въ языцх проповдаше, въ странахъ провозвстише, и во всемъ мир прославише» (с. 48); они удивительно однообразны, воспринимаются как формула, а значит, и как термин известного содержания. Понятно включение слова городъ в этот ряд. Земля и городъ были равнозначны, поскольку «город» – просто средоточие земли: «В городе сходилась земля, и потому словом городъ стали заменять слово земля» (Костомаров, 1872, с. 199). Когда говорят о ком-то, что он «посла скоро по всм градом и по земли» (Сказ. Дракул, с. 556), имеют в виду не просто земли, но веси, поселения, население этой «земли». Однако все прочие слова все так же остаются всего лишь стилистическими синонимами слова страна, например языци (устаревшее слово, уже потерявшее свой изначальный смысл).

ВОЛОСТЬ И ВЛАСТЬ

Нам понятно теперь то настойчивое упорство, с каким на Руси пытались развести, обозначив особыми терминами, разные понятия общественной жизни, так или иначе восходящие к «земле».

«Земля» как территория, как пространство обозначалась конкретно словом мсто или уже отвлеченным термином страна, а чаще просто с помощью словосочетания Русская земля. В последнем случае оставалось неясным, говорится ли это о пространствах или о народе, их населяющем. Поэтому для обозначения населения все чаще стали употреблять собирательное Русь (впервые в значении ‘русский народ’, по-видимому, в Киевской летописи под 1140 г. – см.: Франчук, 1982, с. 50, хотя в «Повести временных лет» уже с начала XII в. Русью именуют прежних полян: «Поляне яже ныне зовомая Русь» – Лавр. лет., с. 25); безотносительно к территории используют слова миръ или община.

Одновременно возникает настоятельная необходимость и в слове, которое могло бы обозначить власть

над такой «землей». В XII в. волость и земля еще равноправны как обозначения области, одной и той же, родовой, хотя эти слова и пришли в язык из противоположных по смыслу именований. Власть, волость – право владения землей, а земля – то место, власть над которым имеет хозяйственный смысл. Объект владения и право лица сошлись в одном именовании, но усложнение социальной жизни настоятельно требовало различения этих явлений. К XIV в. положение изменилось: «волость» всегда меньше «земли» (Михайлов, 1904, с. 222). Первой ступенью образования средневековой цепи последовательного понижения в степенях и стало подобное «измельчение» волости, уже никогда не возвысившейся до пределов области. Разговорное русское слово не могло конкурировать со словом земля и тем более с торжественным словом область.

Самым древним словом, связанным с идеей владения и власти, было волость, или (в точной передаче произношения X в.) волость, т. е. ‘владение’, но не ‘владычество’ (из *vold-t-ь). Знаток древнерусских текстов Ф. П. Филин справедливо заметил, что в дофеодальную эпоху слово волость/власть означало обладание собственностью в границах рода (Филин, 1949, с. 79).

В 945 г., составляя договор с русичами, греки назвали в тексте несколько ограничений прав русских гостей в столице своей империи (русский летописец сообщает об этом в «Повести временных лет»): «Да не имать волости князь русский... да не имеют власти русь зимовать в устье Днпру... да не имать власти казнити... да не имють власти зимовати у святого Мамы [русская церковь на торгу в Константинополе]... да не имють волости купити паволокъ [шелковой ткани]» и т. д. (Лавр. лет., л. 11б-13), – во всех случаях употребления в тексте договора слова-варианты волость и власть многозначны, но ближе всего их значение к словам возможность, сила, право – право что-либо сделать, исполнить то, что договорный акт запрещает. Какая власть может быть у русского купца в Византийской империи, какое владычество? Только возможность и право, которые на каждом шагу оспаривались; русичи не имеют возможности, права – не могут что-либо сделать своей властью. Другие места «Повести временных лет» свидетельствуют о столь же неопределенном значении слова власть. Обычно это сила или возможность действовать по праву рода, потому что исходное значение корня этого древнего слова – «наследование», «возможность» что-либо сделать, и притом по общему согласию. Такое конкретное и простое значение слова власть было свойственно ему еще и в X в.

В описании событий XI в. летописец уже колеблется: волость и власть, может быть, уже значат не одно и то же. Поскольку словом волость/власть характеризуют теперь не всякого представителя рода, равноправного со всеми остальными, а его главу, князя, текст можно понять и так, что речь идет уже о власти, понимаемой в современном смысле слова: «перея [захватил] власть» один князь у другого, ибо он одновременно и «силой сильнее», и «власти лишил», и «земли присвоил». Еще не расчленены в сознании представления о власти, владении, земле и роде, слишком тесно обусловлены они родовыми отношениями, не раскладываются еще в точных понятиях, не имеют строго терминологического значения.

Еще во второй половине XI в. волость и власть совмещены в неопределенном значении ‘владение’, так что в одном и том же сочетании свободно находим обе формы (в Лавр. лет.): «желая большее власти» (с. 68, 1073 г.) – «желая большее волости» (с. 68, 1078 г.). Однако в самом конце XI в. власть безусловно уже ‘власть (управление, господство)’, а волость – ‘территория, подвластная князю’; об этом говорит сравнение таких примеров (Лавр. лет.): «А в чюжей волости не сди!» (с. 86, 1096 г.), «отидеть въ свою волость» (с. 87, 1097 г.), «переяти Василкову волость» (л. 89б, 1097 г.), «яко се есть волость брата моего» (с. 90б, 1097 г.) и т. д., но «прияти власть стола моего» (с. 72, 1093 г.), «хотя власти» (там же) и др.

Итак, в X в. слово волость/власть многозначно, оно означает возможность, силу или право на действие; в XI в волость (и власть) – по преимуществу ‘владение’ (земельная волость), например, в устойчивых и частых в летописях выражениях «[ушел] в свою волость» или «въ свою власть», «прия волость» или «прия власть». С конца XI в. это слитное понятие одновременно и власти, и владения, и владетеля раскладывается надвое, в соответствии с условиями и потребностями выражения феодальных отношений, и волость становится доменом, а власть – силой и правом владения им. В самом распределении вариантов содержится много интересного: конкретное (земельное владение) называется русским словом волость, абстрактное (сила и власть) – славянским власть. Новая форма власти приходит со стороны и освящена церковью, она и именуется высоким книжным словом власть.