Древняя Спарта и ее герои

Печатнова Лариса Гаврииловна

Те, кто пал, защищая Фермопилы, были похоронены согласно спартанскому обычаю там же, где они погибли. Память о павших была увековечена вскоре после их гибели. Над могилами было возведено пять стел с эпитафиями в их честь (Strab. IX, 4, 2 р. 425) и каменный лев в память о Леониде (Her. VII, 225, 2). Три из этих эпиграмм цитирует Геродот (VII, 228). Первая была посвящена всем грекам, погибшим еще до того, как Леонид распустил союзные отряды. Эта надпись — самая лаконичная и отстраненная:

Против трехсот мириад здесь некогда билось четыре

Тысячи славных мужей Пелопоннесской земли.

(Simonid. ар. Her. VII, 228 / Пер. Н. Харламовой)

Вторая надпись была

посвящена непосредственно спартанцам. Она имеет форму обращения. Ее автором, как, впрочем, и остальных, был знаменитый поэт Симонид Кеосский (557–469), обладавший особым даром вызывать чувство скорби:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя^[122], здесь мы костьми полегли.

(Simonid. ар. Her. VII, 228 / Пер. Л. Блуменау)

Обращает на себя внимание своеобразная перекличка между поэтом Симонидом и историком Геродотом. Так, Геродот передает беседу между Ксерксом и находящимся в его ставке бывшим спартанским царем Демаратом. Последний на просьбу персидского царя рассказать ему о спартанцах утверждает следующее: «Есть у них владыка — это закон, которого они страшатся гораздо больше, чем твой народ тебя. Веление закона всегда одно и то же: закон запрещает в битве бежать пред любой военной силой врага, но велит, оставаясь в строю, одолеть или самим погибнуть» (VII, 104). И Геродот, и Симонид говорят об одном и том же — о некоем законе, который запрещает спартанцам бежать с поля боя. Правда, у Геродота — это общая сентенция, а у Симонида — конкретный случай применения данного закона.

И, наконец, третья эпитафия посвящена всего одному человеку — прорицателю Мегистию, прикомандированному к спартанской армии. Спартанцев во время их походов обычно сопровождал по крайней мере один профессиональный прорицатель. В среде самих спартанских граждан подобных специалистов не было, и приходилось нанимать на службу прорицателей-иностранцев. Как правило, спартанские власти не жалели на это денег и приглашали к себе профессиональных гадателей из самых знатных жреческих семей Эллады. Иногда за свою службу эти иностранцы даже получали в Спарте гражданские права, что являлось особенной и очень редкой привилегией^[123]. Мегистий вполне соответствовал этим параметрам. Он был иностранцем и происходил из знатного жреческого рода Мелампидов^[124]. О его высоком происхождении, в частности, свидетельствует тот факт, что автором посвященной ему эпитафии был Симонид, считавший Мегистия своим другом:

Славного это могила Мегистия. Некогда персы,

Воды Сперхея пройдя, здесь сокрушили его.

Сам прорицатель, он ведал: близка неизбежная гибель,

Все ж пожелал разделить участь спартанских вождей.

(Simonid. ар. Her. VII, 228 / Пер. Н. Харламовой)

Симониду принадлежит и несколько других фермопильских эпитафий, не упомянутых Геродотом. Среди них эпитафия, выбитая на постаменте надгробного памятника Леониду:

Между животными я, а между людьми всех сильнее

Тот, кого я теперь, лежа на камне, храню.

Если бы, Львом именуясь, он не был мне равен и духом,

Я над могилой его лап не простер бы своих.

(Simonid. ар. Anthol. Pal. VII, 344 / Пер. Л. Блуменау)

Само надгробие представляло собой фигуру льва (по-гречески Леонид означает лев). На месте битвы, на холме, и сегодня стоит этот памятник.

Однако рассказ Геродота о подвиге спартанцев во главе с Леонидом не заканчивается приведенными выше эпитафиями. В качестве своеобразного приложения он добавляет любопытнейший рассказ о судьбе двух оставшихся в живых солдат Леонида. Первый из них —

Аристодем. Он вместе с еще одним спартиатом Евритом по настоянию Леонида покинул лагерь, так как страдал каким-то серьезным глазным недугом. Однако когда стало известно, что враги заходят спартанцам в тыл, Еврит, ведомый своим слугой-илотом, немедленно вернулся в строй и погиб вместе со всеми, а Аристодем, как утверждает Геродот, «не имел мужества [умереть] и остался жив» (VII, 229). Далее Геродот описывает ту обстановку враждебной нетерпимости по отношению к Аристодему, которая окружала его в Спарте: «По возвращении в Лакедемон Аристодема ожидали бесчестие и позор. Бесчестие состояло в том, что никто не зажигал ему огня и не разговаривал с ним, а позор — в том, что ему дали прозвание Аристодем-Трус». «Впрочем, — добавляет Геродот, — в битве при Платеях Аристодему удалось совершенно загладить тяготевшее над ним позорное обвинение» (VII, 231). Этот исторический анекдот, в котором противопоставляется поведение Еврита и Аристодема, демонстрирует, какая исключительная важность придавалась в Спарте групповой солидарности. Для подавляющего большинства спартанцев принадлежность к группе значила больше, чем сама жизнь. И на Аристодема, проявившего черты индивидуализма и самостоятельно сделавшего свой выбор, было оказано массированное давление со стороны гражданского коллектива. Общественное мнение осудило его поведение, и только проявленный впоследствии героизм спас Аристодема и его семью от полной изоляции и бойкота.

Еще более драматичной оказалась судьба второго оставшегося в живых спартанца — Пантита. Он был отправлен Леонидом в Фессалию с каким-то поручением. И несмотря на то что Пантит не принял участие в сражении по объективным обстоятельствам, «по возвращении в Спарту его также ожидало бесчестие, и он повесился» (VII, 232).

Как замечает один современный исследователь, «судьба двух спартанцев Леонида, оставшихся в живых после Фермопил, является иллюстрацией влияния силы социального отторжения, когда единственным способом избавления от унижения был суицид. Прозвище “трус” и потеря полных гражданских прав, а также ряд социальных санкций, включая молчаливый бойкот, составляли естественную прелюдию для решимости жертвы умереть, особенно в обществах, где групповой менталитет был глубоко укоренен». Доведение до самоубийства Пантита Эфраим Дэвид рассматривает как «самый крайний пример жестокости, на которое догматическое общество было способно»^[125].

Геродот, рассказав о печальной судьбе двух воинов Леонида, оставшихся в живых, завершает свое повествование сценой надругательства над телом спартанского царя. После сражения Ксеркс решил сам осмотреть поле битвы и, увидев тело Леонида, приказал «отрубить голову и посадить на кол». Так в Персии обычно поступали с мятежниками, а не с противниками, погибшими в открытом бою. Геродот объясняет подобное зверство Ксеркса его иступленной ненавистью к спартанскому царю. По-видимому, никто и никогда не оказывал Ксерксу подобного сопротивления и не истребил такого количества персов, включая двух его братьев, Аброкома и Гиперанфа (VII, 224). По мнению Геродота, ни к кому из своих врагов Ксеркс не испытывал такой яростной ненависти, как к Леониду. «Иначе, — как утверждает Геродот, — никогда бы он не учинил такого надругательства над телом павшего. Ведь из всех известных мне народов именно у персов более всего в почете доблестные воины» (VII, 238).

В Спарте далеко не сразу в полной мере оценили то впечатление, которое произвел на всех греков подвиг их царя. Как сообщает Павсаний, только спустя сорок лет останки Леонида были перенесены из Фермопил в Спарту (III, 14, I)^[126]. Леонид стал культовой фигурой, и ему воздавались почести как герою. В честь Леонида у его надгробного памятника в Спарте справлялись ежегодные празднества. Как рассказывает Павсаний, «напротив театра по другую сторону — надгробные памятники: один Павсанию, начальствовавшему в битве при Платеях, второй — Леониду; каждый год около них произносятся речи и устраиваются состязания, участвовать в которых не разрешается никому, кроме спартанцев. Кости Леонида лежат здесь потому, что сорок лет… спустя Павсаний их нашел и перенес из-под Фермопил. Тут же стоит и доска с именами всех тех, кто выдержал бой при Фермопилах против персов; при их именах стоят также и имена их отцов» (III, 14, 1).