Дрожь и оцепенение

Нотомб Амели

Я решила, что Фубуки достигла удовлетворения, потому что она задала мне вопрос, показавшийся мне простой формальностью:

– Чем вы думаете заняться после?

Мне не хотелось говорит ей о рукописи, над которой я работала. Я отделалась банальным ответом:

– Я могла бы преподавать французский.

Моя начальница презрительно рассмеялась:

– Преподавать! Вы! Вы считаете себя способной преподавать!

Черт возьми, снежная буря, твои боеприпасы не иссякают!

Я поняла, что это был

вопрос мне, но я не совершила глупости и не призналась в том, что имела диплом преподавателя.

Я опустила голову.

– Вы правы. Я еще не до конца осознала предел моих возможностей.

– В самом деле. Скажите прямо, чем вы могли бы заниматься?

Я должна была заставить ее достичь полного экстаза.

В старинном японском императорском своде правил поведения оговорено, что обращаться к Императору нужно с "дрожью и оцепенением". Меня всегда очаровывала эта формулировка, которая так хорошо соответствовала игре актеров в фильмах про самураев, когда они обращались к своему начальству голосом, искаженным сверхчеловеческим почтением.

Я надела маску оцепенения и задрожала. Со страхом взглянув в глаза молодой женщины, я пролепетала:

– Вы полагаете, что меня возьмут убирать мусор?

– Да!
– - воскликнула она, выказав при этом несколько больше энтузиазма, чем нужно.

Она глубоко вздохнула. Я выиграла.

Потом мне нужно было объявить о своем увольнении господину Саито. Он тоже назначил мне встречу в пустом кабинете, но в отличие от Фубуки, ему было не по себе, когда я села напротив.

– Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.

Лицо господина Саито исказилось множеством тиков. Поскольку мне не удавалось интерпретировать эту мимику, я продолжила свою речь:

– Компания Юмимото предоставила мне множество возможностей проявить себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала большой чести, оказанной мне.

Маленькое тщедушное тело господина Саито нервно задергалось. То, что я говорила, явно смущало его.

– Амели-сан...

Его глаза шарили по углам комнаты, словно пытаясь там найти нужные слова. Я пожалела его.

– Саито-сан?

– Я... мы... мне жаль. Мне не хотелось, чтобы все так произошло.

Увидеть искренне извиняющегося японца можно примерно раз в столетие. Я испугалась при мысли о том, что господин Саито пошел ради меня на такое унижение. Это было тем более несправедливо, поскольку он не имел никакого отношения к моим последовательным понижениям в должности.

– Вам не о чем сожалеть. Все к лучшему. И моя работа на вашем предприятии меня многому научила.

И тут я действительно не лгала.

– У вас есть планы?
– - спросил он меня с натянутой любезной улыбкой.

– Не беспокойтесь за меня.

Я себе что-нибудь подыщу.

Бедный господин Саито! Это мне пришлось успокаивать его. Несмотря на некоторый профессиональный рост, он оставался японцем, одним из миллионов, одновременно являясь рабом и неумелым палачом той системы, которую, конечно, не любил, но не осмеливался критиковать из-за слабохарактерности и отсутствия воображения.

Наступила очередь господина Омоши. Я умирала от страха при мысли оказаться с ним наедине в его кабинете. Но я была не права. Вице-президент пребывал в прекрасном расположении духа.

Завидев меня, он воскликнул:

– Амели-сан!

Он произнес это с той восхитительной японской манерой, когда говорящий, называя человека по имени, подтверждает тем самым его существование.

Он говорил с полным ртом. Я попыталась по его голосу определить, что он ел. Это было что-то вязкое, клейкое, что-то, что нужно потом отдирать от зубов при помощи языка в течение нескольких минут. Однако, недостаточно липкое, чтобы прилепиться к небу, как карамель. Слишком жирное, чтобы быть ленточкой лакрицы. Слишком густое для маршмеллоу*. В общем, загадка.

Я снова нудно забубнила хорошо заученную речь:

– Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.

Лакомство лежало у него на коленях, скрытое от меня столом. Он поднес ко рту новую порцию: толстые пальцы скрывали то, что несли, оно было проглочено, а я не смогла разглядеть его цвет. Меня это огорчило.

Должно быть, толстяк заметил мое любопытство. Он достал пакетик и бросил его ко мне поближе. К моему великому удивлению, я увидела шоколад бледно-зеленого цвета.

Я озадаченно и с опаской посмотрела на вице-президента:

– Это шоколад с планеты Марс?

Он разразился хохотом. Конвульсивно икая, он произнес:

– Кассеи но шокорето! Кассеи но шокорето!

Что означало: "Марсианский шоколад! Марсианский шоколад!"

Я удивилась такой реакции на мое увольнение. И эта холестерольная веселость была мне весьма неприятна. Она все нарастала, и я уже представляла момент, когда сердечный приступ сразит вице-президента прямо у меня на глазах.

Как я объясню это начальству? "Я пришла объявить о своем увольнении, и это его убило." Ни один человек в Юмимото не поверил бы такому: я была из того разряда служащих, чей уход мог быть воспринят только как великолепная новость.

Что касается истории с зеленым шоколадом, никто бы ей не поверил. От одной шоколадки не умирают, даже если у нее цвет хлорофилла. Версия об убийстве была бы гораздо более правдоподобной. Мотивов у меня хватало.

Короче говоря, оставалось надеяться, что господин Омоши не околеет, а то я могла бы оказаться идеальным убийцей.