Друг человека (История из скорого завтра)
Шрифт:
– Но!..
– снова сорвался на крик.
– Но при твоих выходках!.. Ну-ка высаживай эту шалаву свою и поехали. Повинишься...
– Отец вскочил.
– Пойду машину вызову. Скорее надо, чтоб мне засветло туда-сюда хоть обернуться...
Отца возила машина с синенькой мигалкой. Мигалка упрощала процесс передвижения, как конвоир, к тому же - придавала вес в любом деле. Тем более - в деле возвращения сына на место законной службы.
Но по темноте и с мигалкой, и без нее не очень-то поездишь. Ночами вдоль дорог водились силы некие - попадешь к ним, считай, сгинул.
Оружие имел, если пошмонать, каждый. Даже у пацанят торчали из-за поясов тозовочные самострелы-пищали. Так времечко повелело. Зато денег почти что не было ни у кого. Все задолжали государству, и государство, в свою очередь, всем. В выпусках новостей то и дело показывали министров, жертвующих часть своих зарплат детдомам и домам инвалидов. А как выживало изо дня в день большинство, бог только, может, ведал, и то сомнительно. Потому как и богу, пожалуй, было уже не до мирян, их мирских делишек, их ненасытных желудков и вечно пустых кошельков.
Однако беда Юрия сейчас, как он ее воспринимал, была в другом. Что ему бог и люди, министры да и государство это - весь этот дурдом? Ему сейчас, после четырех с половиной лет альтернативки, на бревне-скамейке возле родного дома и в двух шагах от своей Еленки-елки, хотелось никуда и никогда больше не двигаться. А так бы, как сейчас... И, может, под возраст и благодаря долгой несвободе тянуло показать, всем показать, доказать, что он - это он, ни от кого не зависящий, на всех плюющий. Взять Ленку и увезти, спрятаться с ней далеко и надежно в теплую уютную берлогу.
Хм, но разум, этот непобедимый гипнотизер-обманщик, еще до того, как отец ушел в дом вызывать машину и одеться по-деловому, доказал, без единого довода убедил: надо вернуться туда, откуда утром сорвался, надо повиниться, прогнуться. И так пожить, потерпеть еще сколько-то, пока не освободили, не разрешили быть собой.
...Он еще успел на вечернюю воскресную спевку своих приятелей-альтернативщиков.
В бытовке казармы они, человек семь парней, вооружившись гитарами, тазами, ложками, галдели, балдели, выпускали пар. Орали первое, что приходило на язык под какофонию, считающуюся мелодией. Записывали на магнитофон и называли свои композиции "добровольно-принудительной альтернативой".
Когда-то я думал, что жизнь эта в кайф,
Когда-то я думал, что я космонавт,
Когда-то я думал - вокруг меня свет,
Теперь убедился, какой это бред.
2
"Сынок! Сегодня восьмое марта. Халда твоя чего удумала - пришла поздравлять! Дома, слава богу, был отец, и мы сказали все ей, что о ней думаем. Пусть, сынок, знает. А то ведь вобьет дурь в голову, и захочешь после - не отвяжешься. И не привязанный будешь век визжать.
Ты уж там держись, веди себя не хуже, чем эти дни!
Никогда я особенно не верила, а теперь прямо
А халду эту ты лучше постарайся выкинуть из головы. Опять, говорят, видели ее с парнями какими-то! Ох, сынок, таких будет еще столько, что, как говорится, до города раком не переставить. А вернешься, может, отец дослужится, и в город переберемся. Он говорит, дело вполне способствует тому.
Туда ее, что ли, тащить с собой, а? Халду-то!.."
Перед тем, как принесли письмо, Юрий занимался перепиской песни двадцатилетней давности, которую собирался спеть на вечерней репетиции-записи.
Сидел над листочком, грыз колпачок ручки, мычал:
– Зима, холода... счастья нету ни хрена...
И тут принесли конверт. Он прочитал. Действительно - ни счастья, ни хрена. Эти письма матери, необходимые вроде весточки, каждый раз доставали, прокалывали до мозга костей. И хотелось после них что-то такое творить, бежать куда-нибудь, рычать по крайней мере...
Не имея в голове никакого плана и никуда не собираясь, как был полураздетый, Юрий вышел в коридор.
– Эй!
– гаркнул, заранее наполняясь злостью.
Из-за дальней двери, где располагались служебные помещения, выглянул дневальный. Недавно прибывший к ним, щупленький, среднеазиатско-кавказского вида паренек.
– Дежурный где?
– Ущёль куда-то.
– А ты кто? Чечен, бай или так просто, чурка?
– Я - просто.
Обижать такого... Юрию не глянулось. Они и без того всеми здесь были обижаемы. Да и не только здесь...
– Как сюда попал?
– Свои своих - как трогать? Стрелять нельзя.
– У-у...
– Это жэ надо совесть не иметь.
"Интере-есно, - усмехнулся Юрий, - чужих когда касается - нормально с совестью, лады. Своих только не можно". А вслух подколол:
– Своих-то еще бы лучше, чтоб неповадно было.
"Чурка" смолчал.
Юрий очень даже жалел сейчас (да и всегда жалел, по разным, правда, поводам), что сунул голову в это болото - в альтернативщину. Поддался натиску отца, мольбам матери. Там бы, на настоящей срочной службе, которая уже второй десяток лет существовала лишь на севере Кавказа (остальные части по стране сплошь состояли из контрактников и офицеров), там бы он наверняка стал героем, вернулся бы с головы до ног в крестах и звездах. Давным-давно вернулся. Или...
– Скажешь дежурному - пускай пыль вытрет в комнате. И смотри, чтоб сам вытер. Он! Ты меня понял?.. Шастает, сучара, где-то... Порядок хоть какой-то хоть в чем-то должен быть, нет?
– Да, да...
Вообще, формально, Юрий, конечно, не имел права отдавать дежурному такие приказы, но, во-первых, был он взвинчен письмом и, залупнись тот, с удовольствием довел бы дело до маханья кулаками, а во-вторых, все-таки какое-то, неписаное, право было - по сроку пусть альтернативной, но службы...