Другая дверь
Шрифт:
Не в том дело, что поиграть с хорошей книгой всегда приятно, никаких игр с Петром Могилой не просматривалось: нужен был понимающий русский, желательно старообрядец, да ещё и не бедный. А все русские знакомства у Славы ограничивались Песей, да четвертушкой русской крови у лысоватого владельца ресторана «Клаузевиц чего-то». Так что игры и удовольствия от хорошей книги пришлось отвергнуть сразу не до игр ему было…
Но это значило, что раз наш герой от обмена не отказался категорически, а ушёл думать, то жила у него внутри какая-то идея или тень идеи, за которую он зацепился.
То, что немец не пойдёт дальше, ну ещё на полтинник, ну будет четыреста, а это ничего не меняет, было ясно, как Божий день. И в этой ситуации продать Веспуччи для Славы означало просто бессовестно его проесть, позволяя себе на одно пирожное в день больше или что-то вроде того. Потому что, как объяснила опрошенная с пристрастием мадам Шнор, детективные агентства уже есть, и есть одно прямо на соседней улице. Только плати – всё найдут…
Но идти с его жалкими грошами туда глупо, потому что, как помнил Слава, только поездка в Москву станет при маломальском приличном поезде в полторы сотни марок. А кто сказал, что эти сыщики ездят третьим классом или на самых дешёвых поездах? А питание? А проживание? А сама работа по поиску Надежды?
Значит, продавать Веспуччи за четыреста смысла не имело никакого, раз он не мог оплатить поиски своей женщины. Тогда надо было оставить книгу в покое, забыть про свою неземную любовь, терпеливо дождаться Володиных переводов, а уж потом заниматься поисками Нади. И отдельно продажей Веспуччи, с Володиной помощью и за настоящие деньги.
«Тогда почему я не отказался от обмена сразу?» – всё время спрашивал себя наш герой.
Что-то было, какая-то тень мысли мелькала в его голове, оправдывающая этот не отказ, и вот её-то он и пытался поймать весь день.
Точнее полдня, потому что к обеду он уже чётко осознавал, что знает, кому и как продать (или хотя бы попытаться продать) книгу, только вспомнить не может. Жила внутри какая-то информация, которая делала тот «не отказ» осмысленным, только что это было?
Полдня он проходил, как сомнамбула, ковыряясь в собственной памяти. Пытался сделать старый трюк, а именно прошёл все свои с Песей маршруты за последние дни, постоял там, где они стояли, посидел там, где они сидели, посмотрел на то, на что смотрели тогда, ну, что вспомнилось, конечно, из объектов внимания…
И ничего не помогло – ничего не всплыло в памяти…
В обед несчастный Прохоров сидел за столом, жевал какую-то кашу, тупо смотрел в стену и никак не мог себе простить эту свою тупость.
А Песя, которая все утро пыталась вывести жильца из состояния ступора, но так и не преуспела, сидела напротив и от нечего делать просматривала купленные нашим героем несколько дней назад русские газеты.
– Слава, – периодически вопрошала она, видимо, избрав другую тактику отвлечения постояльца от явно нехороших мыслей, – ты мне можешь сказать, что такое индульгенция?
– Отстань… – отмахивался от неё Прохоров.
Но потом на настойчивые расспросы всё-таки объяснял, ничуть не выбираясь из своей меланхолии.
– Вячеслав, – через пару минут опять раздавался Песин голос, – ты знаком с господином Павловым.
– Слушай, не мучай меня… – вопил наш герой, но на настойчивые вопросы всё равно приходилось отвечать.
– Слава, – опять звучал голос сволочной старухи, не давая Прохорову впасть в такое горькое самокопание и саморугание, но и в такое сладостное саможаление, – скажи мне, а что такое меценат?
– А-а-а… – взвыл наш герой, так что кот аж подпрыгнул на месте, – ты издеваешься?
Старуха отрицательно покачала головой.
– Человек, который дает деньги писателям и артистам… – говорил он, через минуту, взяв себя в руки.
– А вот господин Гучков тебе не знаком? – опять ныла Песя Израилевна, выждав небольшую паузу. – Ты знаешь, что он теперь совсем даже не член Государственной Думы, не то, что её председатель?
Но на этот раз ответа не дождалась.
А подняв глаза, увидела своего жильца, сидящего с открытым ртом, к которому была поднесена вилка.
Поднесена, да так и застыла в сантиметре от губ…
– Что? – испуганно спросила она. – Подавился?
– Газета… – тихо, почти неслышно сказал Прохоров.
А потом взревел:
– Дай мне газету…
Она в ужасе протянула ему пачку страниц.
Он лихорадочно начал листать, нашёл то, что нужно, с благодарностью посмотрел на старуху.
– Ты знаешь, Песя Израилевна, – Слава, встал, странной походкой подошел к смирно сидящей еврейке и запечатлел на её лбу смачный поцелуй, – что ты самая замечательная Песя Израилевна из всех существующих Песь Израилевен?
Даже проверка правописания на компьютере не знает последних двух Славиных слов, а уж сама старуха не знала и подавно, хотя в страхе смутно понимала, что её скорее хвалят, чем ругают.
Но испуг всё равно не прошёл, уж больно странно вёл себя жилец.
Он… танцевал…
– Ты что? Ты что… – спрашивала она у отплясывающего какой-то неведомый танец Прохорова.
А тот, не останавливаясь, ей отвечал, точнее, спрашивал, и тут же отвечал, но похоже, самому себе:
– Ты знаешь, кто такой меценат? О-па… Теперь знаешь… А кто у нас меценат? О-па, о-па… Тот, кто даёт деньги на культуру и искусство… А кому можно продать «Требник»? А только старообрядцу… О-па, о-па… А кто у нас даёт денег на культуру и искусство и при этом является самым что ни на есть настоящим старообрядцем? Правильно, о-па, о-па, о-па… Покровитель муз, коллекционер икон – Степан Павлович Рябушинский…
44
Минут через двадцать, когда первая эйфория прошла, Слава собрался с мыслями и понял, что всё совсем не так хорошо, как сначала ему показалось.
Ну, во-первых, нигде не было сказано, что Рябушинский (если помнит читатель в заметке, прочтённой нашим героем пару-тройку дней назад, сообщалось, что сей промышленник и меценат едет в Германию, на открытие своего нового завода) должен быть именно в Берлине.
Тут, правда, было одно утешение – вся Германия чуть больше Московской области и её можно из одного конца в любой другой конец, даже в это тихоходное время, пересечь за полдня.