Другая история. «Периферийная» советская наука о древности
Шрифт:
Означает ли это, что так поступали все ученые 1930–1940-х гг., то есть собственно сталинского периода? Поскольку источники далеко не полны и нельзя проверить все случаи, в настоящее время корректно ответить так: само нахождение в этой системе рано или поздно ставило историка перед выбором – либо действовать теми методами, которые выработались, либо терять свои позиции внутри системы. Опасность лишиться работы не за оппозиционность даже, а за недостаточное проявление лояльности была более чем реальна, как реальными вскоре стали промышленные масштабы доносов на тех, кто писал, говорил или действовал не так, как казалось приемлемым другим.
В этих условиях сфера занятия древней историей если и была «тихой гаванью» по сравнению с другими историческими эпохами (историки партии в 1930-е гг. были практически расстрельной категорией), то и ее постоянно сотрясали бури. О том, как удалось сформироваться в этих условиях «ядру», я писал в другой книге 33 , здесь достаточно сказать лишь кратко: некоторым, как Жебелёву, понадобилось, по сути, написать лишь одно исследование, чтобы его признали «советским
33
Крих С. Б. Образ древности в советской историографии. Гл. 2.
34
См.: Жебелёв С. А. Последний Перисад и скифское восстание на Боспоре // ВДИ. 1938. № 3. С. 43–71. Ученый напечатал несколько статей на одну и ту же тему, но все они являются по сути лишь изводами одного и того же текста. После 1932 г., когда вышла первая публикация, его позиции в советском антиковедении становятся непоколебимыми, при этом он не марксизовал своих статей, хотя и не создал более никаких крупных трудов. Об истории вопроса см.: Гаврилов А. К. Скифы Савмака – восстание или вторжение? (IPE I2 352-Syll.3 709) // Этюды по античной истории и культуре Северного Причерноморья. СПб., 1992. С. 54–73.
Поскольку в стадии складывания находилось «ядро», то не полностью оформилась и «периферия», следовательно, при описании динамичной ситуации «сотворения мира» невозможно было анализировать периферию как некую целостность; поэтому в следующих главах я стремлюсь показать отдельные стратегии тех или иных историков. В каждой главе есть главный герой, а в конце ее, если позволяет материал, я предлагаю читателям примеры похожих судеб.
ГЛАВА 2
СХВАТКА С ТИТАНОМ
Начинать эту историю нужно с победителя. В начале июня 1933 г. в Ленинграде в здании Мраморного дворца состоялось заседание Государственной академии истории материальной культуры, на котором в очередной раз обсуждались вопросы общественно-экономических формаций. Главной частью программы был длинный, четырехчасовой доклад Василия Васильевича Струве (1889–1965) «Проблема зарождения, развития и разложения рабовладельческих обществ Древнего Востока». В нем Струве дал тот ответ на вопрос, который и по сей день многим представляется очевидным и уж во всяком случае очевидно марксистским, а тогда не был, – что древневосточные общества были рабовладельческими. Он даже готов был вначале доказывать, что они были рабовладельческими в той же мере, как и античные, и что основная масса рабов в них происходила из пленников войны, но вскоре понял, что таких усилий от него не требовалось. В таком случае задача решалась проще: категория зависимых работников конца III тыс. до н. э. в месопотамском царстве Шумера и Аккада (знак, обозначающий ее, тогда читали как «каль», а ныне как «гуруш»), была объявлена им по преимуществу рабской. При этом, отмечал историк, совершенно не важно, были ли все представители данной категории рабами в юридическом отношении; важно то, что они трудились как рабы – круглый год, на тяжелой работе, получая минимальный паек.
Первоначально было много несогласных, как среди ленинградских ученых, так и в Москве, где доклад был повторен в середине июня 1933 г., но число их постепенно таяло, а звезда Струве восходила все выше. Возможно, помогал ореол «старого» ученого, который, обладая высокой квалификацией (ученик Тураева, стажировался в Германии), теперь обратился к марксизму. И хотя упомянутый доклад отличался еще несколько неуверенным обращением с марксистской теорией, в нем было главное – он подводил под эту теорию большую фактическую базу, что хорошо резонировало с заявленной ЦК ВКП(б) в 1934 г. ориентацией на конкретику в изложении исторических событий. Струве станет академиком (1935), а понимание древневосточных обществ как рабовладельческих – одним из завоеваний советской науки.
Многоголосие возражающих затихло, и перед войной тех, кто продолжал спор, оставалось совсем немного, среди них – Николай Михайлович Никольский (1877–1959). Правда, отступить пришлось и ему, но все-таки меньше, чем другим. И наличие столь постоянной, непримиримой оппозиции по отношению к «правильной» (то есть признанной таковой не только учеными, но и партийными органами) точке зрения – явление, которое может показаться столь необычным если не для советского времени вообще, то для сталинского периода определенно, что оно заслуживает более последовательного рассмотрения.
Прежде всего нужно сказать несколько слов о самом Никольском. К началу спора со Струве он уже давно был москвичом не из Москвы, поскольку работал в Минске. Но Москва была родным городом, в ней он получил образование, причем в университете ему преподавал отец – Михаил Васильевич Никольский (1848–1917). Отец был замечательной личностью и крупным ученым. Никольский-старший окончил Московскую духовную академию, но его интересы вскоре оказались связаны не столько с библеистикой, сколько с новой сферой знаний – ассириологией. Новой она была настолько, что в России он оказался первым, причем восточные языки начал учить самостоятельно. Клинопись тоже освоил сам. Помимо этого заметно продвинулся по службе и еще до прихода в университет стал действительным статским советником, относился к четвертому классу Табели о рангах, иными словами, к высшему чиновничеству империи. Он начал издание ассирийских и шумерских клинописных текстов, которое требовало
Отец был либеральных взглядов, а потому в университет его пригласили только в качестве приват-доцента (так обозначали тех, кого не брали на постоянную работу), и в итоге от него там избавились. Сын был даже еще более радикален. После окончания учебы в 1900 г. Николай Михайлович был оставлен при университете, но магистерский экзамен сразу сдавать не стал ввиду «домашних обстоятельств и трудного материального положения» 35 ; согласно другой версии, восходящей к нему самому, дело было в недовольстве администрации избранной им темой выпускного сочинения – «Иудея при Маккавеях и Асмонеях», а точнее тем, как она освещалась. Никольский начал работать учителем истории в женской гимназии О. Ф. Протопоповой 36 . И одновременно оказался тесно связанным с социал-демократами, даже конкретно с большевиками.
35
Автобиография Никольского, написанная в 1924 г., цит. по: Малюгин О. И. Смоленский период в жизни и деятельности Н. М. Никольского (по архивным материалам и воспоминаниям современников) // Россия и Беларусь: история и культура в прошлом и настоящем. Сб. науч. работ. Вып. 1. Смоленск, 2016. С. 112.
36
Ботвинник М. Николай Михайлович Никольский. Минск, 1967. С. 10–11.
На интерес младшего Никольского к марксизму повлияли И. И. Скворцов-Степанов (один из переводчиков «Капитала») и М. Н. Покровский 37 , для первого издания «Русской истории с древнейших времен» (1910–1913) которого Никольский написал главы по истории церкви. У него в квартире не только останавливались большевики, но и проходили заседания Московского комитета РСДРП(б) во время революционных событий 1905–1907 гг. Сотрудничал он и с М. Горьким 38 .
37
Там же. С. 11.
38
Горький – Н. М. Никольскому 10 декабря 1915 г. // Горький и русская журналистика начала XX в. Неизданная переписка. М., 1988. С. 940.
Конечно, в те годы критическая библеистика сталкивалась с затруднениями, и Никольский сосредоточился на переводе и издании книг зарубежных исследователей, выпустив в 1907–1909 гг. серию «Религия и церковь в свете научной мысли и свободной критики» 39 , в которой опубликовался и сам 40 . Кроме того, редактировал перевод знаменитой «Вавилонской культуры» Г. Винклера 41 . В то же время цензурные проблемы, о которых писали советские историографы Никольского, не следует преувеличивать: по крайней мере, он вполне имел возможность выразить, что его личная установка заключается в стремлении к научному познанию, которое не должно быть служанкой религии 42 ; достаточно понятно для знакомых с историческим материализмом говорит он и о зарождении в раннем израильском обществе процессов классовой дифференциации и эксплуатации, и что религия – производное от социально-экономического начала 43 .
39
Всего вышло 9 книг. См., например: Вреде В. Происхождение книг Нового Завета (публичные лекции). М., 1908; Голльманн Г. Религия иудеев в эпоху Иисуса. М., 1908; Брикнер М. Страдающий бог в религиях древнего мира. СПб., 1909; особое значение имели переводы А. Гарнака и Д. Штрауса. Наконец, Никольский перевел классический труд Ю. Велльгаузена и курировал издание других зарубежных авторов: Велльгаузен Ю. Введение в историю Израиля. СПб., 1909; Корниль К. Пророки. Пять публичных лекций. М., 1915.
40
Никольский Н. Царь Давид и псалмы. СПб., 1908.
41
Винклер Г. Вавилонская культура в ее отношении к культурному развитию человечества. М., 1913.
42
Никольский Н. Царь Давид и псалмы. С. 7. Следом, правда, чтобы смягчить акценты, основной удар наносится по протестантскому подходу к изучению религии, затем следует резюме, которое вполне должно было устроить цензуру: «Истинно религиозный человек никогда не согласится основывать свою веру на критике человеческого разума – таким образом, унижая науку, протестантская критическая школа не в силах много помочь и религии. Религия есть факт не рассудка, а чувства». Там же. С. 8.
43
Там же. С. 17, 22, 30–31.