Другая музыка нужна
Шрифт:
Мартон стоял рядом с Пиштой. Пальто у него было лучше, чем у Пишты, и шапка лучше, да и лицо стало только краше от мороза. Но в глазах у Мартона было столько горечи и столько боли, что г-н Фицек снова переборол себя, а жена прошептала: «Господи!..» На глаза у нее навернулись слезы; они, как всегда у нее, не брызнули из глаз, а побежали в нос, и Берта, подняв руку, искривленными пальцами утерла повисшую на кончике носа слезинку.
— Не буду я больше клячей, — разразился вдруг рыданиями Пишта.
— Чем ты не будешь?
— Кля-чей… — прорыдал Пишта. Он сдернул шапку с головы, снял пальто и начал растирать замерзшие коленки.
—
Приученный к послушанию мальчик сел. Мать подвинула ему три горячие картошки. О Мартоне она совсем забыла. Он стоял по-прежнему неподвижно, прислонившись к стеллажу. Пишта прижал покрасневшие от мороза руки к горячей картошке и начал было есть, но вдруг глянул на Мартона, и боль, словно ударившись о брата рикошетом, пронзила его снова. Он отодвинул картошку.
— Не буду я больше клячей! — сказал мальчик, не подымая мутных глаз ни на отца, ни на мать, ни на Отто, сидевшего напротив. Взгляд его прыгал во все стороны, из угла в угол, словно оттуда могло выскочить какое-нибудь страшное чудище. — Не буду я больше клячей! — раздалось опять.
И все поняли, что нынче вечером им доведется услышать эту фразу еще сто и тысячу раз и нет такой силы на свете, которая могла бы заткнуть глотку Пиште. Все равно будет доноситься однообразный, монотонный и постепенно утрачивающий свой смысл крик: «Не буду я больше клячей!» И все знали: что Пиште ни ответь, о чем ни спроси, что ни посули, он будет твердить одно: «Не буду я больше клячей!»
В г-не Фицеке ярость переборола все, и он крикнул:
— Стало быть, работать не хочешь?
— Не буду я больше клячей!
Фицек заорал:
— А я тебе все кости переломаю, посмей только бубнить одно и то же!
— Не буду я больше клячей! — уже совсем бессмысленно вырвалось у Пишты.
— Где мой ремень? — вскочил г-н Фицек, окончательно потеряв власть над собой. — Что случилось с тобой, ты, идиот? — завопил он. — Будешь отвечать или нет? Где мой ремень?
Пишта одним прыжком очутился возле кровати, кинулся на пол, заполз под кровать, и оттуда снова послышалось:
— Не буду я больше клячей!
Наступила тягостная тишина.
— Папа! — сказал Мартон, он все еще стоял в пальто у стеллажа.
— Папа! — Отто прервал еду.
— Фери!.. — взмолилась жена.
Г-н Фицек вновь опустился на стул, в сердцах раскрошил последнюю картошку, и мучнистая сердцевина посыпалась между пальцами.
— Что случилось? — спросил Фицек у Мартона. — Молчи там! — крикнул он под кровать, дрожа от ярости, потому что оттуда, как из испорченного граммофона, доносились тягучие, сводящие с ума слова: «Не буду я больше…»
— Не обращай на него внимания, — попросила жена.
— Папа, не слушайте его! — сказал Отто и, нагнувшись к руке отца, поцеловал ее. Ему жаль было отца, жаль было и Пишту, которого он любил больше всех братьев.
Мартон, все еще не снимая пальто и шапки, начал рассказывать, что, возвращаясь домой из Кебаньи от своего ученика, он увидел на Шалготарьянском проспекте тележку; в темноте различил только, что какой-то парнишка сидит на передке и плачет. Он подошел, поднял ему голову — это оказался Пишта. Тележка была нагружена тяжелыми чугунными болванками. Пишта вез их с завода в слесарную мастерскую на улицу Йожефа. Выбился из сил, промерз весь. Тогда-то он и сказал впервые: «Не буду я больше клячей!» Потом они вдвоем поволокли тележку на улицу
Мартон рассказал обо всем коротко. Не стал говорить, что, когда по дороге домой он обнял брата и спросил: «Пишта, ты не сердишься на меня?» Пишта ответил: «Нет… А чего мне сердиться?» Не упомянул и о том, что решил лучше бросить школу и пойти работать куда угодно, лишь бы Пишту взяли из этой мастерской, где его превращают в клячу. И о том не рассказал, что на вопрос, почему летом, когда затопило мостовую, Пишта мог тащить тележку, хотя это и было тяжелей, Пишта ответил: тогда они играли и он тащил не один, а вместе с братьями, и ему за это деньги платили, а сейчас он ничего не получает; и тогда было лето, а теперь зима; и тогда он таскал ее только час или два, а теперь приходится все время.
— Папа, надо помочь Пиште! — сказал Мартон и только теперь скинул пальто и шапку.
То ли с горя, то ли потому, что Мартон долго был в шапке, его черные волосы разгладились, не вились уже кольцами.
Заговорил Отто:
— Завтра узнаю на консервном заводе… Я слышал, будто там посыльных набирают… Это легкая работа. Может, удастся его устроить.
Г-н Фицек сказал: «Хорошо!» Потом еще раз: «Хорошо!» И, обиженный, принялся счищать с грязных, немытых пальцев налипшую на них раздавленную картошку. Он подошел к кровати, нагнулся и сказал:
— Слышишь? Я сказал: хорошо! Можешь вылезать!
Но мальчик не вылез. И хотя все реже и тише, но еще долго слышалось: «Не буду я больше клячей!» Потом наступила тишина. Так Пишта и заснул под кроватью, не поужинав и не раздевшись.
7
Г-н Фицек повесил голову и вздохнул. Вытащил из верхнего кармана жилетки окурок дешевой сигары, засунул ее в рот и, выпятив губы, осторожно поднес к стеклу керосиновой лампы. Он долго пыхтел над лампой, пока почерневший кончик сигары не зажегся желтым огоньком. Из надутых губ повалил дым. Г-н Фицек повернулся, пошел в сумрачную мастерскую и прислонился к стеллажу, где выстроились в ряд «казненные» башмаки. (Так в годы учения Фицека называли в мастерских, гордившихся своим товаром, испорченные башмаки. Их ставили на черное сукно, зажигали вокруг них свечи, опускались на колени и оплакивали «казненных». Подмастерье, совершивший преступление, молчал, не старался больше доказывать свою невиновность, а только издали хмуро поглядывал на траурную церемонию, злобно сверкая глазами на ученика, который громче всех хохотал, рыдал и кричал, склонившись над башмаком: «Убили тебя!» Давно это было!) Теперь г-н Фицек курил сигару, поглядывая на темную улицу. Думал он о Пиште, который лежал под кроватью. Все-таки мальчишка добился своего. Как он ни принуждал его, как ни надеялся, что сломит его волю, Пишта не поддался.
Сигара успокоила г-на Фицека, и он больше не удивлялся, не сердился. Ведь сам он тоже был таким, да и все такие! В этом он был убежден. «Нехорошо, конечно, — признавался самому себе г-н Фицек, — что, разозлившись за циркачество, отдал сына в самую скверную слесарную мастерскую, да еще сам пошел туда и сказал: «Покрепче возьмитесь за него. Всю дурь из него выбейте!»
Глядя на темную улицу, Фицек размышлял: «Ведь вот как ни гни ветку, а пока она живая, все равно выпрямится. Да и кому охота сгибать все время живую ветвь! И к чему это?»