Другая музыка нужна
Шрифт:
Он выпил рюмку коньяку и отодвинул бутылку.
— Готов… Моя сестра Клотильда-Мария-Райнера-Амалия-Флорина скончалась восемнадцати лет. Эрцгерцогиня как-никак, а все-таки скончалась… Впрочем, и моя бабка Александра Павловна умерла тоже восемнадцати лет… Она была русской царевной… Правда, эта бабка не настоящая моя бабка, она была первой женой моего деда, наместника Йожефа… Приехала из Петербурга… Сыграли свадьбу… А она возьми да и помри. Другая моя бабка тоже не настоящая, потому что моей настоящей бабкой была третья жена деда. Так вот, моя вторая ненастоящая бабка,
Штабные офицеры всячески старались вникнуть в рассказ о настоящих и ненастоящих бабках эрцгерцога. Однако ж запутались. Эрцгерцог потянулся за бутылкой с коньяком, но вдруг передумал.
Воцарилась недолгая тишина.
Послышалось, как кто-то стремительно взбегает по лестнице. Потом снова стало тихо.
Эрцгерцог заговорил о своей младшей сестре, эрцгерцогине Гизелле, которая померла в больнице четырех лет от роду.
В это время за дверью шепотом перебранивались:
— Я привез телеграмму его высочеству!
— Входить запрещено, — шепнул адъютант.
— Срочная, — шепотом ответил гонец.
— Все равно!
— Господин поручик… Я капитан!
— Господин капитан, я выполняю приказ!
Капитан оттолкнул поручика и вошел в столовую. Остановился. Рядом с ним остановился и поручик. Но так как эрцгерцог не пожелал заметить вошедших, то и штабные офицеры оставили их без внимания.
А эрцгерцог все говорил и говорил:
— Вы знаете, господа, техника ведь — гораздо более развитая область науки, чем медицина. Даже самому никудышному инженеру не придет в голову возводить мост вдоль реки — только поперек. Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня… А вот смерть укладывает людей во весь рост… Смерть — это тот самый факт… который… который…
Эрцгерцог никак не мог закончить. Тогда от смерти он перешел к дисциплине.
— Дело в том, что я, в сущности говоря, хотел сказать о дисциплине. Когда существует дисциплина, легче переносится и смерть, и не только в армии, но даже и в штатской жизни. Ведь дисциплина требует такого характера, который… который… который… Вам что угодно? — крикнул вдруг эрцгерцог офицерам, стоявшим навытяжку в дверях.
И одновременно раздалось: «Ваше высочество, телеграмма!», «Я не пускал его!»
— Hinaus![51] — крикнул эрцгерцог.
Штабные офицеры, стараясь превзойти друг друга в усердии, повскакивали с мест и наперебой кричали: «Hinaus!», «Hinaus!»
— Ваше высочество! Радиограмма! — чуть не плача, произнес капитан. — В России новая революция! Полная анархия.
Точно в кино, когда ломается аппарат и кадр застывает на экране, а голос замирает, так на миг замер с открытым ртом и эрцгерцог, мгновенье назад капризно выкрикнувший: «Hinaus!»
Но вот киноаппарат снова закрутился. Сперва шелохнулся эрцгерцог. Будто глухой, не разобравший смысла слов, уставился он на капитана, который стоял перед ним в засыпанных снегом сапогах и шапке. Потом эрцгерцог часто замигал и вдруг закричал визгливо:
— Гос-по-да! Гос-по-да! С сегодняшнего
И он налил коньяку в две рюмки. Щелкнул вторую мизинцем, будто желая отодвинуть ее, и снисходительно бросил капитану:
— Пейте!
Оглянулся. У всех офицеров в руках были рюмки с коньяком.
— Ур-ра, — уже тихо произнес овладевший собой эрцгерцог.
— Ур-ра, — послышалось в ответ отлично вымуштрованное эхо.
Рюмки, только что алевшие коньяком, вернулись на стол, побледнев.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
такая же печальная, как и предыдущая
1
На стенах домов столицы появились новые плакаты: «Южная газета» борется за справедливость!», «Южная газета» пишет обо всем, ничего не умалчивая!», «Южная газета»…»
Всех ребят уже призвали в армию, и Мартону не с кем было обсудить свой новейший план: «Я стану журналистом!»
На улице Рек-Силард, где помещалась редакция бульварной «Южной газеты», во дворе под навесом стояли рулоны ротационной бумаги. Мартону они представлялись огромными колесами, на которые садятся журналисты и мчатся по всей стране — защищать интересы простых людей.
Мартон благоговейно остановился в воротах. Со двора доносился ровный гул печатных станков.
Мартон сел на рулон бумаги. Дальше идти он побоялся, но больше всего испугался собственной боязни. «Ты сиди здесь и подожди меня», — сказал он тому, кто боялся, а сам встал и вошел в здание.
Дверь. Длинный коридор. Тоскливый свет единственной чахоточной электрической лампочки без абажура.
Снова дверь. Две смежные комнаты. Беспорядочно расставленные столы. Один письменный стол — «американский», с деревянной шторой, второй «венский» — ему лет сто; третий вовсе и не письменный стол — его приволокли сюда, верно, из какой-нибудь кухни.
Люди стоят, сидят, беседуют, играют в карты, кричат, пишут. Вошедшего окидывают взглядом и продолжают заниматься своим делом.
Прямо против дверей, уткнувшись в бумаги, сидит и пишет пожилой мужчина. Спереди виден только желтоватый шар лысой головы. Мартон дважды здоровается с ним и, не дождавшись ответа, спрашивает:
— Простите, пожалуйста, я хочу только узнать, туда ли я пришел.
Лысый шар откатывается назад, и Мартону видно дряблое лицо с хитроватыми глазами.
— А ко-го вам угод-но, су-дарь? — скандируя, спрашивает старый журналист. Кожа на его лице и шее вздрагивает в такт словам.
— Редколлегию…
— Ред-кол-ле-гия — это я! — скандирует старик и ржет. — Какие но-вос-ти?
Мартон растерянно оглядывается на сидящих в комнате, старается понять, как они реагируют на странные слова этого странного человека.