Другая музыка нужна

Гидаш Анатоль

Пишта пошел. Через полчаса он прибыл туда, откуда вышел. Горько выругался. Повернул обратно и решил, что спрашивать у прохожих будет лишь в том случае, если окажется за пределами города.

Так и пришел он в Охотный ряд.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

из которой выясняется, что хотя у людей еще не было радиоприемников, однако весной 1918 года люди в разных странах говорили об одном и том же

1

В

тот самый день, когда король Карл IV назначил свою супругу Циту (полное имя: Цита-Мария-Адельгунда-Микаела-Рафаела-Габриэла-Иозефа-Антония-Луиза-Агнесса) покровительницей 16-го гусарского полка, с итальянского фронта, поскрипывая и постукивая на стыках, тащился истерзанный воинский эшелон, набитый до отказа отпускными солдатами и ранеными.

Грязные, обшарпанные вагоны подталкивали друг друга, тащились за астматиком паровозом, отставником, призванным вновь на службу.

В купе одного из вагонов сидели два «военных курьера» с четырьмя чемоданами, набитыми «военными тайнами». Прежде они возили только по одному чемодану, но теперь, как видно, «военных тайн» прибавилось. С чемоданов свисали сургучные печати, ритмически покачиваясь на тоненьких веревочках. На каждой печати — австрийский двуглавый орел с обнаженной саблей в когтях.

Смеркалось.

Один из «военных курьеров», Ференц Фицек, разглядывал саблю; второй, Венцель Балаж, улегся, не дожидаясь темноты (в вагонах все равно не зажгут света), и притворился спящим. Ему надоело уже слушать излияния своего неугомонного собеседника.

Обиженный Фицек придвинулся к окну. Он не высказал еще и половины того, что хотел, и голова его гудела от застрявших в ней мыслей. За окном тянулись снежные вершины штирийских гор, переливаясь розовато-алыми красками, потом заволоклись будто ржавчиной и, наконец, заползли в ночь. Впрочем, Фицека все это ничуть не интересовало.

Он вздохнул и тихо позвал:

— Венцель!

Сухопарый портной не ответил. Фицек знал, что он не спит, — ведь и так почти весь день спал без просыпу, — поэтому совсем по-детски умоляюще повторил:

— Венцель!..

Ответа снова не последовало. Тишину нарушал только резкий перестук колес — казалось, испуганно колотится сердце вагона. Свет луны, которая медлительно подымалась из-за гор, ощупью пробрался в вагон, упал на сургучные печати.

Все-таки Фицек, хоть и не дождался ответа, высказал что хотел:

— Как ни говори, а фарисеи больше виноваты, чем гвозди, вбитые в ноги Христа.

«Опять гвозди! — злился Венцель. — Этого хоть генералом назначь, все равно сапожником останется».

— Мы-то ведь только гвозди…

Болтавшиеся на веревочке сургучные печати то утвердительно кивали, то мотались из стороны в сторону: «Нет, нет!» Эти ритмические раскачивания навеяли на Фицека сон. Он даже улегся было, но заснуть не мог.

Только на рассвете усталость взяла свое: Фицек захрапел. Дневной свет усмирил все его страхи, и он погрузился в бездонную дрему.

2

Домой он явился так:

— Берта, ничего плохого

у вас не стряслось? — спросил Фицек, не переступая порога.

— Ничего.

— Ребята здоровы?

— Здоровы.

— Все целы?

— Все.

Только после этого опустил чемодан на пол, снял винтовку, скинул с плеч рюкзак и, усевшись на кухонный стол, сказал:

— Прибыл… Здравствуй!

— Здравствуй!

— Башмаки привез…

— Ладно, Фери.

— Никто не разыскивал меня?

— А кто бы тебя разыскивать стал?

Фицек не ответил.

— Как живете?

— Живем.

— Ну, а новостей-то нет никаких?

— Какие еще там новости? Господи!.. А у вас?

— Да что ты? Господь с тобой!..

Пишта, работавший в ночной смене, спал в комнате.

Во сне он услышал голос отца, потом во сне же явился ему и сам отец и спросил: «Какой ты получил аттестат?» Пишта, будто муха села ему на лицо, состроил гримасу, наморщил лоб, застонал и проснулся. Прислушался. Из комнаты на самом деле доносился голос отца. «Приехал!» Пишта не помнил, что ему приснилось, только чувствовал: что-то нехорошее…

— Фери, сколько ты останешься дома? — послышался из кухни голос матери.

— Разнесем с Венцелем барахло. Потом еще дня четыре, — зевая, ответил Фицек.

Жена знала: раз муж зевнул — стало быть, страх проходит.

…Втащили чемоданы в комнату. Фицек поставил винтовку в угол возле шкафа. Пишта поздоровался с отцом. Даже дважды поздоровался, улыбнулся ему и после привычных: «Ну, как дела? Что нового?» — спросил:

— Папа, скажите, пожалуйста: солдаты ворчат?

— Что значит «ворчат»?

— Ну, что, мол, хватит уже, довольно!..

— Погляди-ка туда! — И Фицек указал на стоявшую в углу винтовку.

— Вижу.

— Так чего же ерунду спрашиваешь?

— Ерунду? — переспросил Пишта и присел на кровати. — Винтовка-то ведь ваша?

— Да неужели?

— Вот вам и неужели! Мы уже в ноябре вышли на улицу.

— Кто это мы?

— Это не важно!

— Социал-демократы?

— И они тоже. Пошли к Промышленному музею. Народищу — уйма! Знаете, сколько было людей? — Он хотел было уже сказать: «Миллион», но передумал. — Видимо-невидимо!.. И мы тоже были там. Вы же ничего не знаете. Бокани^[52] выступал.

Пиште не давали покоя мысли о революционных социалистах. Он хоть и не имел права говорить, но своей принадлежностью к ним гордился чрезвычайно.

Фицек разозлился. Его обидели слова: «Вы ничего не знаете».

— Да будет тебе известно, что я прежде твоего познакомился с Бокани. Знаешь, сколько раз я слышал его в «Зеленом Охотнике»? — И для вящей убедительности спросил: — Он все такую же широкую шляпу носит?

— Это ерунда, не важно, — лязгнул зубами Пишта, но, заметив, что отец обиделся, примирительно добавил: — Шляпу? Ну не все ли равно, папа? Важно, что Бокани заявил: «Мы приветствуем русскую рабочую революцию! Долой бесчеловечную кровавую бойню!» Под этим, папа, он подразумевал войну. «Мы протягиваем руку русским товарищам. Они вернули человечеству веру в социализм». Папа, а вы знаете, что в России-то пролетарская революция?