Другая музыка нужна
Шрифт:
Манфред Вайс А. О.
Консервный завод
Овощное хранилище
Она открыла дверь и попала в какую-то каморку. Передала записку о зачислении на работу неопрятно одетому старику с мутными глазами. Он далеко отставил руку с запиской и, читая, временами бросал на Пирошку недовольные взгляды. Прочитав, еще дальше отодвинул бумажку, словно она была вещественным доказательством какого-то преступления, и еще недовольнее взглянул на Пирошку. Именовавший себя начальником старик недоверчиво встречал каждого нового работника, будь он мужского или женского пола, взрослый или ребенок, и охотнее всего выгнал бы его, лишь бы не нарушилось существующее положение. Старик ничего так не боялся, как перемен. Молодость Пирошки, ее
— Здесь вы будете называться… Словом, вас будут называть барышней Пюнкешти, — сказал он. — Я ваш начальник, — послышался его дребезжащий басок, исходивший будто из кадыка, покрытого сморщенной, дряблой кожей. — Ваша обязанность… — И старик приступил к объяснениям.
Он заметил, что девушка сразу же усвоила свои нехитрые обязанности, но тут же начал объяснения сызнова, стараясь назло задержать Пирошку, которая так явно желала уклониться от урока. Затем он крякнул и повторил объяснения и в третий и в четвертый раз. Басок его погромыхивал, будто кто-то стучал ногой о трухлявые доски барака.
Пирошку смутили неопрятная одежда старика, его глаза, как-то странно устремленные на нее, и то, что они были вдвоем в этой неприбранной каморке, именуемой конторой. Она почувствовала облегчение, когда старик, хоть и махнув рукой: дескать, где уж этой девчонке понять что-нибудь! — отворил дверь в пахнущий сыростью огромный барак, конец которого терялся в испарениях и в пыли. Пирошке показалось сперва, что она попала в бесконечно длинный коридор, где вокруг разноцветных холмов у столов или корзин сидят на табуретках или же стоят, изгибаясь во все стороны, карлики.
Едва она вошла, как на нее будто дохнула гора картофеля, и Пирошка почуяла его холодный, смешанный с землей запах. Поодаль высилась желтовато-зеленая гора капусты, за ней алел морковный холм, а дальше уже почти ничего нельзя было и разобрать. Крест-накрест стояли длинные столы, и все сливалось, расплывалось во мгле тускло освещенного барака.
С двух сторон пыльные и грязные окна. На дворе солнечное осеннее утро, а здесь казалось, что уже смеркается. И в этих вливавшихся с улицы сумерках, под болезненно мерцавшими лампочками, свисавшими с потолка, вокруг картофельного холма сидели на табуретках девочки и крохотными ручками перебирали картошку. В одну корзину бросали хорошие, в другую — гнилые картофелины. Некоторые девочки были совсем малюсенькие. И когда одна из таких малышек спросила товарку: «Ты сколько получаешь в час?» — казалось, будто она играет в «фабрику», только что-то больно серьезно — не рассмеется, не улыбнется даже. «Семь филлеров», — ответила товарка. Она была постарше, лет восьми. «А я только шесть», — сказала первая и, закрыв глава, спросила: «А почему тебе семь платят?» — «Потому что я ква-ли-фи-ци-рованная!» Эти слова девочка уже не раз слышала от взрослых. «Я уже давно работаю», — добавила она. «С каких пор?» — «С сентября». — «А когда это было?» — «Не знаю», — ответила «квалифицированная» и продолжала работать.
Дети входили и выходили не через главные заводские ворота. Начинали и кончали работу они часом раньше, чем взрослые. Им даже перерыв перенесли на другое время, чтобы они пореже попадались людям на глаза. К тому же посторонним вход в овощное отделение был строго запрещен.
Барышню Пюнкешти назначили надсмотрщицей к двадцати девочкам, к самым маленьким. В других группах дети были побольше, да и мальчики попадались среди них. У каждой группы были свой надсмотрщик и свое прозвище. Тех, кто нарезал капусту, прозвали «хрустиками», кто чистил морковь — «скребунами», кто лук нарезал — «плаксами», а тех, кто перебирал картошку, заводской детский фольклор окрестил попросту «вонючками».
— К «вонючкам» новенькая надсмотрщица пришла, — понеслась весть от капустных холмов через морковные горы к луковым плоскогорьям.
— Барышня Пасхальная[4]! — послышался хриплый голос четырнадцатилетней, но уже изнуренной мужчинами девочки, когда она услышала фамилию Пирошки.
И этого было вполне достаточно, чтобы впредь весь барак называл Пирошку барышней Пасхальной. Прозвище нашлось. Барышня Пасхальная могла приступить к своей должности надсмотрщицы.
2
Пишта
Он еще вчера вечером удрал потихоньку к Пюнкешти. Надо же было сообщить, что он пойдет сегодня наниматься на завод! «Я буду работать там же, где и ты», — сказал он Пирошке. Потом, раскрасневшись от волнения, поведал, что его старший брат Отто тоже работает на консервном заводе. (Об этом он молчал до сих пор. Кое-что Пишта умел скрывать годами.)
— И ты только сейчас говоришь об этом? — удивилась Пирошка. — Почему же ты молчал до сих пор?
— Потому что… — И Пишта запнулся. Глаза его, словно их кто-то дергал сзади за ниточку, запрыгали туда-сюда. — Потому что… — И голос его прервался.
Он уже пожалел, что сказал про брата. В сущности, он и сейчас не стал бы рассказывать о нем. Эту тайну вытолкнуло из него душевное волнение — так обнажается скала после горного обвала.
Пишта ревновал. Боялся, что Пирошка познакомится с Отто. Хватит и того, что Йошка Франк работает на консервном заводе. Против этого он ничего не может сделать. Но Отто… Отто ведь тоже сын г-на Фицека. (Пишта думал, что это имеет значение.) Он и похож на Пишту — вернее, Пишта на него. Но Отто работает контрольным инженером, он на семь лет старше Пишты — словом, он настоящий молодой человек.
Хотя Пишта жил в царстве воображения, однако превосходно разбирался и в вопросах действительности. Как раз столкновение действительности с фантазией и приводило Пишту обычно к внезапному выводу: «Я покончу с собой!»
Но сейчас он так вкусно и так много поел и попил, к тому же и форинт сберег, а главное — это даже выговорить приятно — стал посыльным барона Альфонса, что чувство ревности у него улетучилось. Мальчик шел, полный сладостного волнения. «Сперва к Пирошке, потом к Отто!»
…Уже и электрические лампочки зажглись, а он все еще не мог найти ни Пирошку, ни Отто. Опять стоял на заводском дворе. В полумраке, при свете, проникавшем сквозь частые переплеты мушиных глаз окон, заводские постройки показались ему гораздо более приветливыми, но Пишта почувствовал вдруг усталость. Он обошел уже половину завода — и никого! Только для того, чтобы погреться — на дворе похолодало, — зашел он в фальцовочный цех и примостился в уголочке возле дверей, сжимая в руке плитку шоколада. Пишта пришел в отчаяние, совсем потеряв надежду разыскать в этот день Пирошку. «Жаль, что я не спросил, где она работает», — пробормотал мальчик как раз в тот момент, когда Пирошка была всего в десяти шагах от него.
Мальчик сидел в уголке возле дверей. Подремывая, открывал и закрывал глаза, думал и не думал…
В просторном высоченном цехе стояло в ряд машин восемьдесят. Позади каждой почти до противоположной стены тянулся длинный, всегда залитый бульоном стол. Вокруг него работали девушки: они наливали поварешками бульон в пустые консервные банки, ставили на подносы, один за другим подвигали их к фальцовочным машинам. Перед машинами, спиной к Пиште, сидели фальцовщики на высоких табуретках. Мальчику показалось, что это сидят вагоновожатые и, держа забинтованными пальцами воздушный тормоз, запускают трамвай; и покуда он мчится десять секунд, жестяная крышка, прижатая к крутящейся, обезумевшей банке, вскрикивает и визжит, как колесо трамвая на скверных рельсах. Потом вагон останавливается, пассажир вылезает, заходит другая, налитая доверху, но еще не покрытая крышкой консервная банка. Она тоже ждет своей участи, и горячий бульон, приведенный в трепет дергающейся на холостом ходу трансмиссией, дрожит в ней. Проходит десять секунд, плоская жестяная шляпка припаивается к коробке, и теперь ее можно отодрать только консервным ножом. А так как пассажиры входят не все сразу и машины запускаются не одновременно, то визг слышится непрерывно. Десятки вагоновожатых, сидя на месте, гоняются друг за другом, мчатся наперегонки и сталкивают забинтованными руками одну за другой готовые, запаянные консервные банки. Девушки на деревянных подносах несут их по тридцать штук и укладывают в стоящие у стен железные корзины. Там получают от надсмотрщиц жетоны и бросают их в пустые консервные коробки, специально для этого стоящие на фальцовочных машинах. По этим жетонам подсчитывают в конторе, сколько выработал и сколько заработал фальцовщик и обслуживающая его девушка.